А та, успев перед его приходом вернуться в очередной раз из тюрьмы, выслушала речь, полную смятения и ярости.

— О моя Максимилла, — простонал Эгеат, — твои почтенные родители сочли меня достойным тебя, доверили мне тебя, хотя были они намного меня богаче и знатнее, — нет же, покорило их благородство моей души. Помня о благодеяниях твоих родителей, окружил я тебя почестями и заботой и признавал полновластной своей госпожой, — и потому достоин я, наконец, получить от тебя ответ на вопрос, который так измучил меня, что прервал я судебное заседание и устремился к тебе: будешь ли ты прежней моей Максимиллой?! Если да — если вернёшься ты на законное супружеское ложе, если будешь постоянно сходиться со мною в надежде зачать долгожданных детей, — то будешь ты купаться в моих благах, а того чужеземца, которого заточил в темницу, я отпущу. А если нет — то тебе, так уж и быть, ничего дурного не сделаю я, да и не посмею, но опечалю тебя, клянусь, лютой скорбью — через погибель того, кого любишь ты более меня. Вот и подумай пока, Максимилла, что ты выберешь, и ответь мне не позже завтрашнего утра. Я всё сказал, и решение моё твёрдо.

Сказал так Эгеат и удалился. А Максимилла, взяв с собой Ифидаму, вновь отправилась к апостолу Андрею. Оказавшись во тьме подземелья, встала она перед ним на колени, возложила себе на лицо его руки и покрыла их поцелуями. Не дрогнул Андрей, когда узнал о том, чем грозил Эгеат, и ответил Максимилле:

— Знал я, о дитя моё Максимилла, что с негодованием отвергнешь ты призывы к супружескому сожительству, всей душою желая удалиться мерзостной и нечистой жизни, — в этом я уже давно был уверен. Потому и свидетельствую я пред всеми, Максимилла, что целиком поддерживаю тебя в твоём благом стремлении: не уступай угрозам Эгеата, не склоняйся к его увещаниям, не страшись его постыдных посулов, не поддавайся его искусной лести, не соглашайся предать себя его мерзостным и злым козням! Терпи его насилие — и приглядись к нему: ведь он весь окоченел от злобы и иссох от снедающей его похоти, — в отличие от тебя самой и наших братьев во Христе, которые полны жизни.

И действительно, несмотря на свой преклонный возраст и одолевавшую его телесную немощь, блаженный апостол был бодр духом и светел взглядом.

— Вот что, дочь моя, — продолжал он, — хочу я сказать тебе прежде всего, вот что пришло мне сейчас на ум: вижу я теперь отчётливо, как в тебе кается Ева, а во мне Адам обращается к безгрешному своему бытию. Ведь то, что праматерь наша претерпела по своему неведению и неразумию, — то исправляешь ты добровольно своим обращением к благу. А то, что претерпел по её вине низведённый во мрак и лишившийся сам себя разум человеческий, — то исправляю я вместе с тобой, познавая своё возведение к свету. Исцелила ты болезнь Евину, не испытав её мук, а я, прибегнув к Богу, устранил несовершенство Адамово. Того, чего она ослушалась, ты послушалась, а я избег того, на что он согласился. Исправление каждым собственного своего греха — вот средство к улучшению нашей природы. Итак, повторяй за мною моё славословие:

Запомни же эти слова, Максимилла, и растопчи бесстрашно все пустые угрозы Эгеата. Да не смутят тебя более его безумные вопли, лишь бы оставаться тебе непорочной. А меня — меня пускай казнит он любыми пытками, хоть к зверям разъярённым бросает, жжёт адским пламенем и столкнёт наконец с высокой скалы, — что мне с того? Погляди на меня: это всего только тело — пусть он пользуется им, как ему угодно, ибо сам он такое же тленное тело, которое сгниёт в бесчестии. А моё тело — моя самая страшная темница, не эта, зримая ныне, — но поистине чудовищная тюрьма для моей сродной Господу души, ведь слышал я слова от Него: «Диавол, отец Эгеата, освободит тебя, о Андрей, из этой темницы его нечистыми руками», — не мешай же этому освобождению! Храни же себя впредь непорочной и чистой, святой и незапятнанной, неосквернённой и неблудной, неиспорченной и непоражённой, несломленной и неранимой, несмущённой и неделимой, несоблазнимой и не сочувствующей делам Каина. Ведь если не предашься ты, о Максимилла, ухищрениям вражеским, то и сам я обрету покой. А если уступишь врагу рода человеческого, то буду я проклят и наказан свыше, пока не одумаешься ты и не поймёшь, что ради недостойной твоей души презрел я эту низменную жизнь.

При этих словах зарыдала Максимилла и затряслась всем телом, а блаженный апостол обратился к присутствующему здесь же Стратоклу:

— А ты, дитя моё, что же так часто плачешь и стенаешь во всеуслышание? Откуда в тебе отчаяние? Что за боль в тебе или что за скорбь? Ты ведь сам знаешь, что должно всему тому свершиться, так что держи себя, прошу, в руках. Кому всё это было сказано? Коснулось ли оно всецело твоего сознания? Задело ли разумную твою часть? Достоин ли ты быть моим слушателем? Найду ли в тебе себя самого? Беседовал ли в тебе тот, кого вижу я принадлежащим мне? Любит ли он говорящего во мне и хочет ли общаться с ним? И желает ли с ним объединиться? Стремится ли сдружиться с ним? Находит ли в нём успокоение? Имеет ли куда приклонить голову? Не противно ли ему что-то во мне? Не задет ли он чем? Не противоречит? Не ненавидит? Не избегает? Не раздражается? Не отклоняется? Не отстраняется? Не возбуждается? Не тяготится? Не враждует? Не беседует с другими? Не прельщается другими? Не соглашается с другими? Не мешает ему прочее? Нет ли внутри его кого-то чуждого мне? Противника? Губителя? Врага? Лжеца? Шарлатана? Кознодея? Притворщика? Хитреца? Человеконенавистника? Ненавистника Слова? Насильника? Хвастуна? Гордеца? Безумца? Змеиного сродника? Орудия дьявольского? Огня сатанинского единомышленника? Тьмы сторонника? Нет ли в тебе никого, кто не принимал бы, о Стратокл, меня, который говорит это? Так что же? Отвечай! Не напрасно ли я говорю с тобою? Не говорит ли в тебе, о Стратокл, вечно унывающий человек?

Тогда схватил Андрей Стратокла за руку и сказал ему твёрдо:

— Есть у меня, есть — тот, кого я искал. Обрёл я того, кого желал. Держу за руку того, кого возлюбил. Успокоился я с тем, кого ожидал. Ибо, видя, как всё сильнее и сильнее ты стенаешь, понял я, что не напрасны были мои слова к тебе, и успокоился я сам.

— Не думай, о блаженнейший Андрей, — отвечал ему в горести Стратокл, — что скорблю я из-за чего-то иного, кроме тебя. Каждое слово, которое роняешь ты мне в душу, словно уголь, обжигает её и воспламеняет любовь к тебе. Оттого и страждет чувственная часть моей души, получая от тебя столь страшное пророчество. Сам-то ты свободен, а я — когда потеряю я тебя в этом мире, — в ком найду я такую заботу и любовь, в ком обрету я тогда свою свободу? Пали на почву души моей спасительные семена твоих слов, о добрый сеятель мой! Но как им взойти теперь, если покинешь ты меня, о блаженнейший Андрей? Прорастут они лишь тогда невредимыми и явятся на свет, если захочешь ты этого и помолишься о них и обо мне.