Стоило выйти на улицу, как снег – злой, колючий – ударил в лицо. Я пошла навстречу этому снегу, я была ему рада, он перебивал смятение, поселившееся внутри, потому что я знала, что так просто это не кончится, даже если Шашу и не поймают. Как можно вычислить Шашу? Да вот же через меня. Стоит потянуть за ниточку, и вылезет наше заявление, оставленное в поселковой администрации Кестеньги, несостоявшаяся свадьба и мое почти паническое бегство: как, почему? Хотя прошло почти три года, и вроде все быльем поросло. Но зачем же тогда Шаша убил Гришку? Причем именно таким способом, чтобы я узнала его почерк. Неужели только из мести? Карелы, они такие, мстят до самой смерти – даже если самому приходится умереть. На Севере нет срока давности, и времени будто бы тоже нет – внутри огромной зимы Фимбульветр.

На остановке я прислонилась к дереву и перевела дух. В конце концов, я ни в чем не виновата, поэтому не стоит искать себе оправданий. Я не заказывала убийство Гришки, не искала Шашу, и вообще у меня теперь новая жизнь, которую я с трудом, но все-таки приняла. По крайней мере я и сейчас не нуждалась ни в чем – по сравнению с другими университетскими преподавателями, которые неплохо привыкли жить при советской власти, поэтому теперь впадали в уныние. Вот только на прошлой неделе на кафедре разыгрывали талон на сапоги: кто вытащит счастливый билетик, тот сможет купить сапоги производства фабрики «Кимры» – малоэстетичные, но прочные, на пористой платформе. Конечно, мне сапог не досталось, я вообще никогда не выигрывала в лотерею, и, конечно же, я расстроилась, потому что осталась почти босиком. Но Петр Иванович сказал, чтобы я не унижалась всякими лотереями, а просто заказала себе сапожки на меху и точно по ноге в мастерской напротив нашего дома. Сколько это будет стоить – не важно, не дороже денег. И еще, как только у нас в городе появились контактные линзы, Петр Иванович велел мне немедленно их купить, и я наконец избавилась от ненавистных очков…

Боже, какие же мелкие, паскудные мысли полезли мне в голову! Наверное, я заразилась ими от следователя, который умел выискивать в людях корысть, выковыривать из самой глубины. Нет, при чем тут вообще сапоги, если через эти сапоги выражалась особая забота обо мне, Петр Иванович давал понять каждый день, что он меня любит, и даже более того. Не так давно, да вот только в конце этой осени, когда за окном дождь нещадно хлестал тротуары, и от этого хотелось забиться куда-нибудь в теплый уголок, Петр Иванович вдруг появился на кухне с томиком Петрарки и спросил почти застенчиво:

– Сонечка, ты ведь сейчас не очень занята?

Хотя сам прекрасно видел, что я просто пью чай с малиновым вареньем, чтобы избежать простуды, и больше ничем таким серьезным точно не занята. Он стоял в дверях, нелепый и даже немного жалкий в клетчатой домашней рубашке, спортивных штанах и шлепанцах, прижимая к груди небольшую книжицу из своей коллекции изданий прошлого века, так что меня даже пробило что-то вроде умиления, и я ответила с улыбкой и слегка иронично:

– Слушаю вас внимательно, Петр Иванович. – Я так и называла его на вы и по имени-отчеству.

– Сонечка, ты молодая красивая женщина… – Он выдержал небольшую паузу, как бы еще раздумывая, стоит ли продолжать, и все-таки продолжил: – Я ведь прекрасно понимаю, что моей любви тебе недостаточно, тем более что каждый день тебя окружают молодые люди, у которых… – он опять замешкался, – у которых…

– Петр Иванович, вы что такое говорите? У которых – что там у них такое? – я никак не брала в толк, к чему он клонит.

– У которых стоит, – наконец произнес он. – А у меня нет. Видишь, как все просто. Поэтому если вдруг у тебя появится любовник, то я пойму и прощу, честное слово, потому что моя любовь больше ревности…

– Петр Иванович! – у меня невольно брызнули слезы. – Да что вы такое говорите?

– Нет, если что-то такое случится, ты можешь смело мне рассказать, и я порадуюсь вместе с тобой.

И что же, я вышла за этого человека только ради квартиры? Тогда логичней было бы пришить его, а не Гришку, например подсыпать в чай снотворного… Ф-фу, какие грязные, отвратительные мысли! Я села в троллейбус и от растерянности вышла на остановку раньше – за окном было темно, хоть глаз выколи, а окошки троллейбуса заиндевели. И вот, когда я снова оказалась на улице, возникло странное чувство, что кто-то наблюдает за мной, следует по пятам, ни на миг не упуская из виду. Снег сыпал настолько плотно, что за ним едва угадывались фонари, а все другое вокруг вообще перестало существовать. Я ускорила шаги, почти побежала внутри огромного бесконечного снега, но впечатление преследования не отпускало, и я думала только о том, как скорей добраться до подъезда, там по крайней мере светло. Наверное, точно так же чувствует тревогу заяц, за которым наблюдает притаившаяся на дереве сова…

Ну вот наконец и желанная дверь, над ней тусклая лампочка, заляпанная краской. Прежде чем войти, я заставила себя обернуться и внимательно посмотреть вокруг. Никого, только огромный равнодушный снег сверху и со всех сторон. Отдышавшись, я поднялась на второй этаж и еще немного потопталась под дверью квартиры, стряхивая с одежды снег и заодно прикидывая, что же я скажу Петру Ивановича про убийство Гришки. А может, не стоит говорить вовсе? Зачем ему знать? Допрос у следователя все еще казался мне чем-то до крайности диким.

Наконец, повернув ключ в замке, я зашла внутрь. Сразу оглушила необычная тишина. Нет, Петр Иванович был вообще человек тихий, он даже не слушал радио, потому что оно перебивало его собственные мысли всякой политической ерундой. Но он не встретил меня в прихожей, чтобы помочь снять пальто и сказать, что, Сонечка, я только что поставил чайник. Спешно скинув сапоги, я прошла в его кабинет. На диване полулежал бледный и будто бы в одночасье исхудавший старик, который сказал голосом Петра Ивановича:

– Сонечка, чего хотят от нас эти люди? Они забрали мой кинжал на какую-то экспертизу. Говорят, что ты подозрева… – он споткнулся на этом слове и едва совладал с языком, – подозреваешься в убийстве…

– Глупости какие, Петр Иванович. Ну разве я могу кого-то убить? – я старалась держаться как можно спокойнее, хотя Петр Иванович выглядел по-настоящему страшно. – Гришку Растрепина зарезали во дворе, я сама только сегодня узнала.

– Они спросили, где я был… где я был вечером двадца…

Ему не хватило дыхания, и он откинул голову на спинку дивана, терзая пальцами воротник рубашки.

– Душно, Сонечка, душно!

Я схватила с тумбочки телефон и стала лихорадочно набирать номер «скорой». Долго не брали трубку, наконец сухой бесцветный голос ответил: «Скорая», и я прокричала, что человеку плохо.

– А что значит плохо? Температура? Рвота? Понос?

– Нет, ему просто плохо. С сердцем плохо ему, понимаете?

От досады и беспомощности у меня брызнули слезы. Петр Иванович лежал как мертвый и не пошевелился, даже когда я взяла его за руку. Рука была холодной и влажной. Я растерла ее в ладонях, потом прижала к груди.

– Петр Иванович, миленький, ты только не умирай, пожалуйста! Ведь я тебя, наверное, даже люблю!