Доценты с кандидатами делились в курилке далеко не проблемами интертекстуальности. Но Петр Иванович и не скрывал от меня, что переживает настоящий сексуальный психоз, и это при том, что он давно был абсолютный импотент. Тряпочка, болтавшаяся в его трусах, оставалась тряпочкой в самые роскошные минуты бытия…

– Слушай, в конце концов женщина способна полюбить любого мужчину, – я вынырнула на поверхность бытия, обнаружив себя на кухне Сергея Ветрова со стаканом виски. – Наступает такой момент, когда ни внешность, ни сексуальные способности вообще ничего не значат.

Сергей выглядел почему-то подавленно, как будто его окунули в воду и вывесили на крылечко сушиться. Может, просто перебрал виски на голодный желудок.

– Скажи… – он едва выдавил из себя. – Но почему молодая женщина, которая в принципе может выбрать кого угодно, связывается со стариком? Ему, естественно, это лестно, подскакивает самооценка, он начинает смотреть свысока на более молодых конкурентов, что, мол, с вас, сопляков, возьмешь…

– Это ты все еще о Блинникове говоришь? Так он ни на кого свысока не смотрел. Просто глубоко плевал на общественное мнение.

– Нет, я сейчас не о Блинникове, я вообще хочу знать, чем пожилой мужчина может по-настоящему привлечь молодую женщину, – в голосе Сергея сквозила странная напористость, как будто речь шла о нем самом. А что если у него в Латвии осталась молодая любовница? И меня внутри нехорошо кольнуло. Уж не ревнуешь ли ты, Соня?

– Хорошо, я попробую сформулировать. Хотя самое сложное – описывать чувства. Попробуй объясни, что такое нежность. Когда чувства есть, ничего объяснять и не нужно, а вот когда уже отшумели… Нет, это по-настоящему, когда кто-то открывает в тебе Афродиту, причем это не просто комплимент, он именно так видит, он один, может быть, и никто другой. И он готов сжечь последние дни своей жизни на твоем жертвеннике. Людям, конечно, свойственно переводить свои дни неизвестно на что – пустые разговоры в курилке, пьянство, шпионские сериалы… Но когда человек знает, что впереди дней осталось не так уж много, и хочет все до последней минуты посвятить тебе, это что-то да значит, если только женщина не последняя дрянь. Дрянь выжмет из старичка деньги, как сок из лимона, и отправит ошметки в помойное ведро, а сама как ни в чем не бывало поплывет дальше. Наверное, и так случалось не раз. Но меня, честно говоря, никто никогда так не любил, как профессор Блинников, даже родной папа. Папа ждал от меня каких-то фантастических успехов, чтобы мной гордиться. А Блинников не требовал от меня ничего, кроме присутствия, и гордился уже этим одним. Он не называл меня иначе как Солнышко, потому что я осветила его берлогу, и говорил, что перед смертью, перед тем как закрыть глаза навсегда, хочет еще раз увидеть, как я выхожу из ванны. Прости за интимные подробности, но это тоже моя жизнь. Во всем этом вот именно что присутствовал резкий вкус самой жизни, может быть именно потому, что нам было очень немного отпущено, и мы оба понимали, что все может оборваться буквально завтра. И тогда я поняла, что сколько бы там лет ни оставалось впереди – десять, пять, два – это все тоже называется жизнью.

– И прожить ее надо так… – грустно подхватил Сергей.

– Кажется, я очень много чего наговорила, но все-таки передать самую суть мне не удалось.

– Ну почему. Я наконец понял, что значит последняя любовь. Но только не из-за твоих объяснений. Сонь, я влюбился в тебя, как мальчишка. Глупо, бездарно. И самое главное, что это не может иметь продолжения. Ну кто я такой – здесь, в некогда родной стране? Я даже пенсии себе не заработал. И кто я в Латвии без своей жены? Какой-то отец гражданина – это что вообще за юридический статус?

И тут мне вспомнилось еще кое-что. Однажды, в самом конце лета, мы с Петром Ивановичем гуляли по обыкновению у Французского пруда. Там много народу гуляло по вечерам, особенно в ясную погоду. И вот, посиживая на лавочке под кленами, я заметила, что по мостику к нам приближаются Таня с Сергеем, а с ними их маленькая смешная дочурка в широком голубом платьице, похожая на веселое облачко. Таня тоже заметила меня издалека и помахала мне, но стоило им только приблизиться, как она переменилась в лице, и я поняла, что дело в профессоре Блинникове. Таня ужаснулась при виде моего мужа, старого волосатого тролля, который нежно обнимал меня за плечи огромной лапой. И в этот момент я и сама подумала, что же это такое. Мои бывшие подружки уже воспитывали детей с мужьями-ровесниками, для которых и семья, и дети одинаково внове. А я вышла замуж за волосатое чудовище, которое уже никогда не станет принцем. И я с завистью посмотрела на Сергея, а он даже не взглянул в мою сторону и только поторопил жену: «Тань, пошли!» А мне очень хотелось крикнуть: «Таня, не уходи! Давай с тобой поговорим хотя бы пять минут. Не бойся, Петр Иванович не кусается, ну пожалуйста, Таня». Но она проплыла мимо, а я долго смотрела ей вслед, черная скользкая коса змеилась по ее узкой спине. «Красивая девушка, – заметил Петр Иванович. – Вы дружили?» – «Да, – ответила я. – Дружили». Хотя ничего мы не дружили. Таня списывала у меня домашку, а я радовалась, что могу доверить ей свои мысли, пусть даже по научному коммунизму, аккуратно занесенные в толстую тетрадь в дерматиновом переплете. Вот и все.

Когда мы с Петром Ивановичем вернулись домой, я заперлась в туалете и, сев на унитаз, принялась ласкать себя. Я представляла, как это происходит у Тани с Сергеем, ведь происходит, наверное, каждую ночь. Там, в туалете, я тщательно исследовала свое тело, каждый его тайный уголок, как мне того хотелось, а не как это делал ночами Петр Иванович, сладострастно охая и пачкая меня слюной. Я едва сдерживалась, чтобы не выпустить стон, тело мое стало как будто расширяться и почти заполнило собой тесное пространство туалета, мне уже хотелось кричать, и вот в тягучем приближении взрыва я протяжно замычала, как корова, требующая освобождения от тяжести молока в вымени. И в этот момент за дверью раздался голос Петра Ивановича: «Солнышко, тебе там плохо?» – «Нет, – ответила я, едва разлепляя губы. – Очень хорошо».

– Зачем ты спросил… ну, о любви пожилого мужчины? – я вернулась в действительность. – Ты еще далеко не старпер. Хотя я тоже не девочка.

– Не обращай внимания. Это никак не связано с тобой. Просто очень уж похожая история… – он еще колебался, стоит ли мне рассказывать, однако продолжил. – Моему отцу было шестьдесят три, когда он бросил все и ушел к молодой женщине. Попытался обустроиться с ней в Финляндии, даже приобрел там дом…

– Твой отец ушел к молодой?

Вот это так поворот сюжета! А я-то наивно думала, что высшие чиновники – а отец Сергея был прокурор республики – не разводились, им нельзя было анкету портить, да ведь еще надо собственность делить.

– Из-за нее отец подал в отставку, признался матери, что намерен начать новую жизнь, а ее хватил инсульт, и она больше не оправилась…

– Так ты поэтому не разговаривал с ним семнадцать лет?

– Ну да.

Можно подумать, сам поступил благороднее. Бросил Таньку и сорвался в Латвию к своей Лайме. А Танька из-за этого, между прочим, утопилась. Может, конечно, перед этим выпила хорошенько, но это не меняет дело. Ей было всего тридцать пять. И за это, Сергей Ветров, я в скором времени тебе отомщу! Знаешь такое слово «kosto»? Ему научил меня Шаша Шоршуев из поселка Кестеньга Лоухского района.