– Да я не хочу, крестная. – Генка не выдерживал напора крестной.

– Ладно! – махнула она сердито рукой. – Ладно-ладно! Садись, не разговаривай! Вот и пупок тут… Ты ж пупки любишь. Как пупок, бывало, так Генке…

– Да я… крестная. – Генка сглотнул слюну.

А тетя Маша уже ставила перед ним налитую до края миску наваристых щей. Потом взяла с комода кошку-копилку, выгребла из кармана кофты мелочь и принялась ее пересчитывать, приблизив ладонь к лицу.

– Это не гривенник, глянь? – Она показала монету Генке.

– Двушка, – буркнул он, не отрываясь от щей.

– Собака такая, обманула, – ругнулась на двушку тетя Маша. – Сорок две копейки сегодня!.. Понял, дед! И давеча семьдесят! Так, глядишь, на цветной телевизор соберу! Сама буду глядеть, а тебе хрен покажу!

Дядя Сережа закряхтел, заерзал на табуретке, но промолчал.

– Злится, Ген, а сказать нечего! – Тетя Маша прижала кошку к обширной груди, опуская в прорезь монеты.

Вновь стукнула входная дверь, что-то упало в сенях, и в комнату вошла сутулая черномазая и носатая баба.

– Ой, Маш, а ты чегой-то раньше ушла? – спросила она из двери.

– Чего надо, того и ушла, – не очень вежливо ответила тетя Маша.

– Выиграла? Скока? – задала еще вопрос носатая.

– Сорок две, – ответила тетя Маша тем же тоном.

– А я шешнадцать копеек проиграла… А Ксенька-бушманка снова выиграла… Два рубля, – сообщила женщина. – Ой, а кто это сидит? Ген, ты, что ль? – фальшиво удивилась она. – Здравствуй, Ген!

Генка буркнул в ответ неразборчиво и чуть не подавившись. Дядя Сережа взял со стола будильник, послушал и снял ножом заднюю крышку.

– Ой, а Маринка моя с Москвы привезла кофточку такую жатенькую, сорок рэ… И платок серейский блескучий красотющий. Не то что наше барахло… – вновь заговорила незваная гостья.

– Чей платок? – не расслышал дядя Сережа.

– Серейский, – повторила она и добавила: – С тистями…

– С чем? – Генка оторвался от щей.

– С тистями… – менее уверенно повторила баба. – Ну, с бурхамой! Ой, да ну тебя, насмешничаешь. Так Маринка моя оделась – как куколка! Говорит, чегой-то Генки Голованова давно не видать? Не случилось ли чего у него там?

– Ладно, чего пришла? – грубо оборвала ее тетя Маша.

– Терку дай, – попросила в ответ та. – А то Маринка моя оладиков картофельных захотела, а терка сломалась, ручка отвалилась.

– На! – оборвала ее тетя Маша, сунув терку и оттирая гостью к двери.

– Ладно, пойду я… До свидания, Ген! Заходи в гости-то!

– Щас, разбежались, – бросила тетя Маша, закрывая дверь. – Сама бушманка… Ксенька на пяти картах играет, а она на одной норовит разбогатеть… Ворона… Терка ей нужна… Сама была… Неизвестно с кем Маринку прижила. И Маринка ее, прости господи… С шестнадцати лет терка. Никто замуж не берет, перестарка. Ты гляди мне! – серьезно и строго пригрозила тетя Маша Генке. – Ни ногой мне туда! Враз окрутят!

– Чего болтаешь, кого окрутят? – вмешался дядя Сережа. – При живой жене… У него – Анька…

– Анька! – зло передразнила тетя Маша. – Лежишь тут, не знаешь ничего! Вся фабрика знает, вся Любовка говорит! Бросает нашего Генку Анька, уходит!

Дядя Сережа удивленно и непонимающе смотрел на Генку. Тот еще больше склонился над миской, скреб ложкой по дну.

– Как уходит? – спросил он тихо. – Так – уходит?

– Так… Как же! – закричала тетя Маша. – Дура, да не та! С американцем спуталась, в Америку захотела. Ну, видела я его… Смотреть не на что! Его разве с нашим Генкой сравнишь? Рыжий! Это же срам! Раньше с рыжим по улице стыдились пройти, а теперь хоть за кочережку копченую пойдут, лишь бы нерусский! – Тетя Маша глянула на Генку и спросила ласково: – Молочка попьешь?

– Угу, – кивнул Генка, не поднимая головы.

– Налей, дед, – скомандовала тетя Маша и горестно вздохнула. – Простой ты больно, крестник… От простоты и страдаешь… Сколько раз я тебе говорила, сколько раз учила: «Простота хуже воровства!» Вылитый батя, вылитый Голованов-покойничек, забубенная головушка…

Дядя Сережа поставил на стол кружку с молоком. Генка взял ее и, по-детски гукая, стал пить.

Тетя Маша, глядя на него, шмыгнула носом и прибавила:

– Говорили вам: «Живите у нас, места хватит!» – «Дом старый»… Да он сто лет стоял и еще сто простоит!

Дядя Сережа закурил, длинно выпустил дым.

– Это мне еще дед говорил: «В чужую жену, Сереня, чёрт ложку меда ложит», – проговорил он и вдруг грохнул будильником по столу так, что колесики раскатились, попадали на пол.

Генка вздрогнул от неожиданности и посмотрел в угол. Ружья там не было.

– Милиция?! Милиция! Але, это милиция? Скорей к нам ехайте, а то у нас тут…

Иван открыл глаза, непонимающе повертел головой. Гремело кровельное железо – кто-то бежал по крыше. Иван торопливо натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки, щелкнул выключателем, но света не было. Ругнувшись по-английски и схватив со стола фонарь, выбежал в темный коридор.

У открытого окна стояла тетя Пава. Увидев Ивана, она успокаивающе улыбнулась и объяснила:

– Городушки…

– Что? – не понял Иван.

– Праздник такой. Городят – друг дружке гадости делают. Праздник – городушки. А у вас в Америке нету?

– Нету…

– Чёрт-те что, – проворчал подошедший Альберт. – Сколько по Союзу ездию, нигде такого не видел.

Альберт был в майке, заправленной в черные сатиновые трусы, и с перебинтованной ногой.

– Ну вот, а у нас есть, – удовлетворенно кивнула тетя Пава. – Прошлый год в уборную на вокзале дрожжей два ведра вылили. Плыло по всему городу. Ох и вонища была!

– Зачем? – не врубался Альберт.

– Я же говорю, праздник такой: городят, куролесят. – Тетя Пава выглянула в окно. – Небось антенну свинтили.

И, возглавляемые тетей Павой, Иван и Альберт двинулись к выходу.

– Да они не со зла, балуются только. А правда, как-то было: проволоку через дорогу протянули, мотоциклист ехал, парень молодой, так ему голову и срезало…

Иван первым сбежал с крыльца и посмотрел на крышу. Антенна стояла на месте, но за нее был привязан надутый презерватив.

Иван растерянно улыбнулся.

– Тьфу! – плюнула, увидев, тетя Пава.

– Гондон! Ей-богу, гондон! – озвучил ситуацию Альберт.

Тетя Пава поглядела в темноту улицы и высказала догадку:

– Ох, не Генка ль это был Голованов?

– Кто? – обратился к ней Альберт.

– Да Генка, в набойке работает, Аньки-художницы муж. В белой рубашке был…