В этот момент он вернулся. Она вздрогнула, не успела поставить фотографию на место. Кажется, его это совсем не тронуло.

— Интересуетесь семейной историей?

Она протянула:

— Интересно, на кого вы похожи?

— А вы на кого похожи? — спросил он.

— На отца, — ответила она не колеблясь. — У меня почти все от него. И от бабушки, его мамы. Если бы я показала вам ее фотографии, вы бы не заметили между нами разницы.

— А в других отношениях вы тоже на нее похожи?

Она ухватила прядку волос и стала ее крутить:

— Бабушка наша была со странностями. Никто ее не понимал. Наверняка она чувствовала себя чужой в этом мире. Она умерла в психушке. — Лисс не стала уточнять, как ее звали.

— Вы так говорите, будто в этом кроется предупреждение.

Где-то в его словах был спрятан вопрос.

— Может быть… — Она вывернулась. — А ваша жизнь не определяется вашими родителями и бабушками с дедушками?

— Отчасти, — ответил Далстрём. — Отец хотел, чтобы из меня вышел толк, и лучше, чтобы я стал врачом. Насчет психиатрии он никогда не думал, это не очень престижно. Сам же он занимался конфекционом, как это тогда называлось. Больше шестидесяти лет он торговал одеждой, и в его глазах я сделал большой шаг вперед. И в этом был основной смысл жизни для отца — поднять следующее поколение на ступеньку выше.

Вдруг Лисс словно что-то толкнуло. Она не знала, откуда взялось это чувство. Она все еще стояла с фотографией его родителей в руке. Она подняла ее и посмотрела на хорошо одетого мужчину с гладко зачесанными волосами, как он обнимал женщину, смотревшую не в объектив, а мимо и улыбавшуюся, — если это была улыбка.

«Запись Майлин на диске, — подумала она. — Там что-то было про отца Куртки».

— Я прочитала все, что нашла про Элиаса Бергера в Сети… Его отец не продавал одежду. Он был пастором в общине пятидесятников.

Мысли, разбросанные в беспорядке, вдруг соединились. Она повернулась к Далстрёму и прошептала:

— Куртка.

Она покосилась на его лицо. Оно напряглось, глаза сузились. Она знала.

— Вас называли Курткой в родных местах.

— Верно.

Лисс почувствовала, что ей не хватает воздуха. Вильям никогда не говорил, что Куртка — это Бергер, она сама так решила. Вильям сказал, что лучше умрет, чем выдаст, кто такой Куртка… Далстрём не отводил взгляда. Чтобы избежать его, она закрыла глаза. Стыд охватил ее. «Скорее попросить у него прощения, — подумала она. — Далстрём — хороший человек. Попроси у него прощения, Лисс, за свои мысли». Если бы можно было выйти отсюда, не поднимая глаз, развернуться и выбежать за дверь, не встречая снова этого взгляда… «Что останется от меня, Майлин?»

— Вы рассказали мне свою амстердамскую историю, Лисс. Ваша ошибка привела к ужасным последствиям. Я выслушал вас, выслушал до конца. Теперь я хотел бы, чтобы вы послушали меня.

— Сколько он пролежал в воде, пока не умер?.. — пробормотала она.

Она все еще стояла с фотографией его родителей в руках. Не смела убрать ее на место.

— Однажды весной, тринадцать лет назад… — начал он, и боковым зрением она заметила, что он слегка сгорбился, опустил локоть на буфет и подпер рукой голову.

Она не хотела слушать, но ей пришлось.

— Я остановил его, когда он собирался утопиться. Я спас его. А он спас меня…

«Взаимопомощь, — подумала она с недоверием. — Вы так это называете?»

— У вас с ним был секс, — проговорила она.

Стыд все еще струился по телу, набегал темными волнами.

— Только один раз. Почти один. Осторожный. По его желанию. Он гордился этим. Я делал все, чтобы ему помочь, Лисс. Пожалуйста, поймите. Он не мог больше приходить ко мне, но не хотел меня терять.

Она ощутила в глубине его голоса целый поток. Он мог унести ее, куда бы он ни пожелал. Туда, где он крепко ее держал. Она могла броситься к нему, позволить ему делать все, что он захочет. Или забить его камнем. Пока он не упадет на пол, и глаза будут кровоточить, и он уже больше не поднимется.

— Ильва Рихтер, — сказала она. — Вы знали, что он ее убил.

Он медленно покачал головой:

— Поверьте мне, Лисс. Я уже не общался с Вильямом. Я не видел его восемь лет. Однажды он снова появился в моем кабинете. Он остался в дверях, отказался садиться. Он стоял у пропасти и смотрел в нее. Я не мог быть его терапевтом, но я знал одного необычайно способного психиатра.

Она попыталась уцепиться за его слова:

— Это вы отправили его к Майлин.

Только теперь она подняла взгляд. Его лицо посерело, а лоб собрался в гармошку.

— Майлин это выяснила. Она поняла, что Куртка — это вы.

— Лисс, дорогая… Если бы вы могли понять…

Голос его стал гуще. И все еще в ней сильно было желание прижаться к нему, чтобы он ее обнял, увел с собой. Но оно начало слабеть. Зато стало брать верх другое. Оно могло наполнить всю комнату, выпусти она его наружу, сломать все, что подвернется.

— Если бы вы не испортили Вильяма, он не убил бы Майлин, — сказала она, не повышая голоса, и такая спокойная констатация укротила закипавшую в ней злость, и ей удалось завершить свою мысль: — Вы убили Майлин.

Тогда он сказал:

— Есть границы вины, которую человек может на себя взять, Лисс. Когда все заполнено до краев, надо перестать наливать. Иначе не выдержишь. Если я выживу, я могу многим еще помочь. Если нет — они останутся в одиночестве.

Она почувствовала его руку на плече.

— Вы рассказали о своей фатальной ошибке, Лисс. Я рассказал о своей. Можно сказать, мы квиты. И нас что-то связывает. Что мы идем вместе и разделяем бремя.

Она посмотрела на него. Не обнаружила в его взгляде ни горя, ни сожаления. И страсти тоже не было, только партнерство. Организовать компанию на паях — по транспортировке трупов.

Она взглянула в окно, там поднялся вихрь листьев и пыли, потом опять все улеглось, образуя новый узор.

Ничего больше не сказав, она развернулась, пересекла гостиную и вышла.

* * *

Я сижу в гостиной и смотрю на зимний день, мысленно продолжая разговор. Как вы могли, зная все о потребностях детей, поступить вот так? — спрашиваешь ты. И снова я пытаюсь рассказать о той весне тринадцать лет назад, перед поездкой в Макригиалос. У меня были пациенты, телепрограммы, я вел полосы в газетах и журналах. Все получали частичку меня. И мне было что дать. А потом настал тот день в начале апреля. Когда я заперся в гостиной, в кресле, из которого ты только что встала, сидела Эльса, моя тогдашняя жена. Она попросила меня сесть на диван. Потом сказала: «Я переезжаю, Турмуд». Я ей не поверил. У нас был удачный брак. С детьми все хорошо. Мы много всего делали вместе, даже секс у нас был почти через двадцать лет брака. «Это неправда», — сказал я. Но через три дня она уехала. Я попал в бурю. Вдруг она началась повсюду, вокруг меня и внутри меня. Я не знал, выживу ли я. А потом все резко утихло. И тогда мне стало по-настоящему тяжело. Вставать по утрам. Мыться, одеваться. Не говоря уже о походе в магазин. Или отвозить детей на тренировку. Меня отбросило, я оказался среди другого ландшафта. Совсем тихого. Совсем мертвого. Без деревьев, без красок, только большое черное солнце, которое поглощало свет. Все, что я слышал, — мои шаги, словно по пеплу. Один друг и коллега из сочувствия приехал и говорил со мной, сначала дружелюбно и осторожно, потом жестко и решительно. Однажды рано осенью он побросал какую-то одежду в чемодан, посадил меня в машину и отвез в аэропорт. Он забронировал для меня номер в отеле. Вообще-то, он и сам собирался поехать, но что-то случилось у него дома, заболел кто-то, и в последнюю секунду он отказался.