Когда коллеги Аденауэра по кабинету узнали об этих его посулах, они буквально онемели. Министр финансов Шеффер был вне себя от ярости. Абс, которого Аденауэр назначил руководителем западногерманской делегации на переговорах но урегулированию вопросов о международной задолженности Германии, пытался уговорить его уменьшить названную сумму. Аденауэр был непреклонен. Обязательство взято — оно должно быть выполнено. Пошли разговоры о безответственном транжирстве канцлера; вспомнили но этому случаю и то, как он в 20-е годы своими безудержными тратами довел до ручки городские финансы Кёльна. Шеффер, в частности, был глубоко убежден, что Аденауэр ведет ныне Федеративную Республику но тому же пути — к неминуемому банкротству. Трудно сказать, понимал ли в действительности канцлер возможные экономические последствия своего решения, так же как трудно ответить на вопрос, понимал ли в свое время бургомистр Кёльна, к чему вело его вольное обращение с городским бюджетом. В данном случае он руководствовался простым соображением о том, что необходимо восстановить репутацию Германии в мире, а раз так, то деньги должны найтись — и они нашлись.

Конечно, его стремление изменить образ Германии в глазах мировой общественности было выборочным; оно не распространялось, в частности, на народы Советского Союза. Свои взгляды на отношения Запад — Восток он подробно изложил в разговорах, которые вел в Лондоне с Черчиллем и Иденом. Для него здесь существовал один-единственный мотив: коммунистическая угроза и необходимость противостояния ей. Черчилль, очевидно, придерживался более дифференцированного подхода в этом вопросе, и понять друг друга собеседникам было нелегко. Присутствовавший при этих беседах Бланкенхорн сводит все к трудностям восприятия стиля речи английского премьера: «Он говорил как-то рывками, то запинаясь, чтобы подобрать слово, то, напротив, быстро выбрасывая подряд четыре-пять предложений, как будто обрушивая на слушателя огромные блоки какого-то небоскреба». Наверное, дело было не только в этом. Черчилль и Идеи, по-видимому, вполне поняли то главное, что хотел донести до них гость из Западной Германии: полная ее интеграция в Западную Европу является предварительным условием и предпосылкой воссоединения Германии; не может быть воссоединения без европейской интеграции. Все это было хорошо, но оставался вопрос, который наверняка беспокоил английских государственных деятелей: как отнесется к такой перспективе Советский Союз?

С позиций сегодняшнего дня мы можем ответить на этот вопрос вполне однозначно: советская реакция была достаточно жесткой. После испытания первой атомной бомбы в 1949 году и последовавшего развития средств доставки оружия массового уничтожения Советы перенесли центр тяжести стратегического планирования: отныне главной его целью была уже не Европа, а другая ядерная сверхдержава — Соединенные Штаты. Европа представляла собой для СССР скорее не военный, а экономический вызов. Другими словами, опасна была уже не столько немецкая армия, сколько немецкая экономическая мощь, поставленная на службу единой европейской идее. Этим можно объяснить тот факт, что, судя но архивным материалам советского МИДа, оценки «военных приготовлений» в ФРГ становились все менее внятные, допускались грубейшие ошибки даже в чисто цифровых подсчетах, зато «плану Шумана» было уделено самое пристальное внимание, и он, как представляется, обеспокоил советских аналитиков куда больше, чем «план Плевена», хотя первый говорил об экономической интеграции, а второй — о военной.

На фоне сдвигов в советских стратегических приоритетах следует трактовать самую известную из послевоенных инициатив СССР в германском вопросе. Она последовала тогда, когда еще не закончилось обсуждение последних спорных пунктов в «Общем договоре». 10 марта 1952 года советское правительство направило ноту трем западным державам, где предлагало срочно обсудить «вопрос о мирном договоре с Германией». К ноте был приложен проект основ такого договора, которые предусматривали следующее: Германия к западу от линии Одер — Нейсе должна была объединиться; объединенная Германия не будет участвовать в военных блоках; все иностранные войска должны быть выведены с ее территории; разрешалась свободная деятельность демократических партий и организаций, всем бывшим нацистам, за исключением осужденных преступников, предоставлялись гражданские права, и, наконец, самое сенсационное — Германии разрешено было «иметь собственные национальные вооруженные силы (сухопутные, военно-воздушные и военно-морские), необходимые для обороны страны».

«Сталинская нота», как она вошла в историю, застала всех на Западе врасплох. Никто не мог понять, что за ней скрывается. Только для Аденауэра сразу все было ясно: она, как он объяснил членам кабинета уже через день после обнародования ноты, направлена в первую очередь на Францию, «чтобы повернуть ее в сторону традиционной политики согласия с Россией». Политика Федеративной Республики, заявил он, не должна измениться ни на йоту. Такая оценка не удовлетворила Якоба Кайзера; но его мнению, правительство должно отнестись к ноте со всей серьезностью, о чем он и заявил во всеуслышание в своем выступлении по радио 12 марта. К этому времени Аденауэр уже успел встретиться с Верховными комиссарами и заявить им, что кабинет единодушен в своем неприятии содержания советского документа, что его главный мотив — нейтрализация Германии — абсолютно неприемлем для немцев, что федеральное правительство не желает иметь национальную армию и что советская нота означает заигрывание с бывшими нацистами и милитаристами. Короче, он почти ультимативно потребовал от западных правительств с порога отвергнуть советскую ноту, причем сделать это как можно быстрее. 14 марта Аденауэр провел еще одно заседание кабинета, главной целью которого было дезавуировать высказывания Кайзера. Там канцлер еще раз категорически потребовал от своих коллег воздерживаться от каких-либо заявлений по данному поводу: он, и только он, имеет на это право.

Вскоре, однако, стало ясно, что позиция простого отказа рассматривать советский документ но существу, не разделяется немецким общественным мнением. Против такого подхода выступили не только Кайзер и Шумахер, который, не выражая особых симпатий идеям нейтрализма, считал тем не менее, что надо рассмотреть все возможные варианты. Мятеж подняла и значительная часть прессы, которая в обычных условиях поддерживала правительство. Стало популярным выражение «утраченный шанс». Наконец и западные правительства сочли за благо проявить большую гибкость в формулировании ответа на советскую ноту. По крайней мере англичане и французы искренне хотели узнать, что же скрывается за не вполне ясными формулировками советского демарша.

Аденауэр начал понимать, что он допустил ошибку и надо в чем-то менять свою тактику. Вместо простого «нет» он стал задавать вопросы: как предполагается сформировать общегерманское правительство? Предусматривается ли проведение свободных выборов? Будет ли допущена в ГДР комиссия ООН по проверке условий для проведения таких выборов? Что имеется в виду под «нейтралитетом»? Означает ли неучастие Германии в блоках выход ее из ЕОУС?

Сместив таким образом акценты в своей контрпропаганде против советской ноты, Аденауэр приблизился к позиции английского правительства, изложенной на встрече трех западных министров иностранных дел, состоявшейся 20–21 марта в Париже. Аденауэр тоже был приглашен в ней участвовать — что ему крайне польстило. К своей прежней аргументации о невозможности воссоединения в ближайшем будущем он добавил еще и довод о том, что нейтрализация Германии приведет к уходу американцев из Европы. На Шумана и Идена этот довод не произвел особого впечатления, и в результате дискуссии за основу проекта ответной ноты было взято британское предложение сосредоточиться на вопросе о свободных выборах, а что касается линии по Одеру — Нейсе, ограничиться краткой ссылкой на то, что она никогда не мыслилась в качестве постоянной границы. Аденауэр, между прочим, предпочитал другой подход: заявить, что вопрос о восточной границе Германии будет решен со «свободной Польшей»; эта формулировка была отвергнута как чрезмерно провокационная но отношению к Востоку.