Температура держалась шесть дней, сухой кашель сменился влажным, с мокротой выходила болезнь, как пояснила Лена. Что удивительно, два раза в день, утром и вечером, появлялся Сталёк, тихо ступал в валенках по половицам, боясь его потревожить, приносил дрова, растапливал печи и так же тихо исчезал. Раз даже притащил на коромысле два ведра свежей воды. Лена заходила через каждые два часа, кипятила воду, теперь к свекольному соку и прополису прибавились еще чайные полоскания – в горячий и крепкий чай она добавляла ложку соли, капала из пипетки каплю йода. Еще запарила в русской печке ромашку, подорожник и какие-то травы и заставляла его пить по полстакана настоя в каждый свой приход. И вылечила – через неделю Мальцов встал на ноги и с удовольствием съел кусок вареной курицы и немного картофельного пюре; горло почти не болело, отек спал, и голос вернулся.

– Не вздумай Валерику мстить! Как надо у тебя не получится, а до добра это не доведет. Пообещай мне, – сказала вдруг Лена, видя, что он собирается выйти на улицу подышать.

– Как надо, Лена?

Лицо ее напряглось, под глазами залегли складки, она смотрела на него пристально, обжигая взглядом, словно выплескивала из глубин души поселившуюся там застарелую боль, но ничего не сказала.

Мальцов смутился, промямлил примирительно:

– Не стоит он того, у меня было время подумать. Рея всё равно не вернуть.

Но она продолжала молчать, словно вытягивала взглядом главное признание. Он решился, сказал, не скрывая нахлынувшей тоски:

– Уеду я отсюда, Лена, не могу тут жить.

– Это правильно ты решил, я всё ждала, когда ты сам поймешь, – и добавила твердо: – Тебе тут не место.

– Правда, давно поняла?

Она стояла вполоборота к нему, а тут вдруг резко повернулась и посмотрела прямо ему в глаза и сказала с нескрываемой горечью:

– Очень даже хорошо я это поняла, как только ты объявился. Твое место в городе, и не сомневайся.

После секундной заминки Мальцов отвел глаза. Лена повернулась и ушла. Входная дверь ойкнула в петлях и с грохотом захлопнулась. Такой он соседку никогда еще не видел – безжалостной и суровой. Мальцову так хотелось, чтобы она осталась, посидела с ним, но постеснялся об этом попросить. Сама собой всплыла в памяти история с теткой Паней Чернокнижной, то, как Лена отстояла свою любовь, отравила поросенка и сожгла дотла Панин дом. Так поступить он точно не смог бы, Лена была права.

Вжался в кресло около раскаленной печки, но обожгла его не печка, а опалившая сердце мысль: он вдруг понял, что никогда не поймет здешних жителей до конца, они были другими людьми, наученными принимать мир таким, каким он принимать его наотрез отказывался. Сердце заныло, он ощутил внутри пустоту и полную безысходность своего одиночества. Под ногами на пыльном полу выделялся темный прямоугольник – место, где лежал Реев половичок. Где-то на столе тикал будильник. Забота, которой окружила его Лена во время болезни, была сродни давно забытой материнской: мама с таким же теплом и настойчивостью лечила его простуду, когда в каникулы он заболел здесь, в Василёво, поила с ложечки горячим молоком с боржоми, а он кочевряжился и отказывался пить молоко с пенками, которые называл «тряпочками». Когда-то, во время его последнего запоя, тогда Нина еще любила его, жена сама научилась ставить капельницу, гладила по руке, терпеливо снося капризы его отвратительного характера. Всё дело в характере, в чертовски раздутом самолюбии, почему, почему, думая о других, он всегда сворачивает на себя любимого?

– Я просто боюсь возвращаться в город, – признался вслух, пытаясь успокоиться.

Но дурацкие мысли не оставляли, неотступно пролезали в голову, стало страшно и жалко себя одновременно. Кружок, шахматы, кому он там нужен? Мгновенно представил себе, как умрет в городе, позабытый и позаброшенный, зажмурился, сморгнул навернувшиеся слёзы – пришлось вытирать глаза рукавом рубашки, носовых платков ведь так и не купил. Сложил кукиш и ткнул им в сторону темного окна.

– Как же, не дождетесь! – прошептал в темноту, встал и вышел на крыльцо. Ночной ветер остудил его и быстро прочистил зачумленную в перетопленной избе голову.

На следующее утро взял себя в руки и сел к столу, постановив первую половину дня работать над книгой, а по вечерам решать шахматные задачки, штудируя учебники Ласкера, Капабланки и Авербаха. За неделю перечитал любимые книги: «Систему» Нимцовича, «Шахматные лекции» Алехина, «Избранные партии» Смыслова, учебник по композиции Каспаряна, «Эпизоды шахматных баталий» Ботвинника. Дед и отец любили шахматы, играть начали один – в лагерях, другой – на войне. Они постигали игру по наитию, не учились записывать партию по памяти, просто передвигали фигуры, играя, как говаривал дед, «со своим удовольствием». Мальцов оказался способным учеником, очень скоро стал их обыгрывать, и тогда отец отвел его в кружок.

В доме нашлись две шахматные доски – обычная и дорожная, Мальцов расставлял на них комбинации. Завел тетрадь, записал в нее конспекты первых двадцати уроков и простенькие партии, что должны были пригодиться при работе с начинающими.

Стоило только вновь прикоснуться к игре, как память ожила, игра снова перекроила его сознание, как было, когда он занимался в кружке, но восстанавливать забытое оказалось непросто – ему не хватало суток, пришлось пока отложить работу над книгой. Привычная жизнь разом изменилась, бескрайняя Вселенная вымысла укрыла его от повседневных забот, и он выныривал из нее с явной неохотой, прерывая занятия на еду, сон и короткие прогулки. Мальцов разбирал этюды, всевозможные дебюты, сложные размены фигур, лишь на первый взгляд рискованные ходы. Риск оказывался на поверку всегда просчитанным и оправданным, как и незаметно построенная оборона, втягивающая противника в коварную ловушку. Стоило в нее попасть, и противник незамедлительно переходил в сокрушительную атаку. Вариантов развития одной партии было слишком много, чтобы он смог удержать их в голове, для этого требовался высший, гроссмейстерский уровень, но разум ликовал от скитаний по хитрым лабиринтам умопостроений, и озарения, подсказывающие удачный выход из неминуемого тупика, приносили неописуемый кайф. Умственная работа способствовала активации нейронов головного мозга, включила уснувшие за время бездействия и лени связи, очистившаяся от застоявшейся шелухи голова заработала четко и настойчиво требовала теперь постоянных упражнений. Казалось, сама душа воспаряла, отправляясь в путешествия по маршрутам великих предшественников, проделавших эти трипы задолго до него. Если бы его попросили охарактеризовать свои чувства одним словом, он бы произнес слово «счастье».

Впрочем, как и любая творческая работа ума, игра не только дарила энергию, но и буквально сжирала ее. Устав от нервного напряжения, он отрывался от доски, закрывал глаза и грезил. Косые перелеты слонов представлялись стремительными фланговыми атаками конницы, спешные рокировки преображались в сдвоенные ряды повозок, выстроенных в цепь вокруг шатров ставки. Ощетинившееся смертоносными иглами стрел, это древнейшее оборонительное сооружение защищало сердце битвы подобно свернувшемуся в клубок огромному ежу. Тяжеловесные ладьи, приняв горизонтальное положение, мгновенно обрастали лафетами и колесами, становясь чугунными бомбардами; выкаченные на редуты, они простреливали целые сектора, грозя наступающей вражеской пехоте всепожирающим прицельным огнем. Строй вставших клином пешек перерождался в идущих локоть к локтю пеших воев, острые наконечники копий протыкали пространство, шаг за шагом наращивая отвоеванное тактическое преимущество. В такие минуты он снова проживал наступление Тимурова войска, завершающую атаку левофланговой конницы, хаотичное бегство отрядов Тохтамыша. Очевидные сравнения игры с жизнью напрашивались сами собой, сравнения с поганой жизнью, в которой законы диктовались пещерным насилием – основополагающим принципом ее устройства. В жизни наступательные ходы повторялись от раза к разу – топориком по беззащитному лбу, когда никто не видит, ударом исподтишка, плетением закулисных интриг, выстрелом из кустов – дебютным ходом, предшествующим беспощадному рейдерскому захвату. Шахматное поле было территорией свободы, что достигается только на уровне индивидуального сознания. На этом ристалище тоже допускались и приветствовались любые уловки, но победа и полный разгром противника были бескровны, ничто не мешало проигравшему расставить фигуры по новой и начать следующую партию за преимущество, которое нельзя было взвесить на весах, измерить в принятых миром эквивалентах богатства и власти. Чистая игра ума. Мальцов задумался: главное слово здесь было «чистая» или всё же «игра»? Так он отдыхал, чтобы снова вернуться к доске, начать поиск оптимальных решений, переживая и сражаясь за обоих противников одновременно.