Нет сомнения, что мои письма выглядели великолепно, но писать, будучи расстроенным и подавленным, – все равно, что брать перо пьяным: ты отлично чувствуешь себя, пока пишешь (ты глубокомысленен и красноречив), но когда перечитываешь это все наутро – боже мой. Даже если ты совершенно трезв, словам трудно доверять – поставьте в ряд два или три слова, и они немедленно начнут бунтовать, составлять заговор, создавать непреднамеренные значения, порождать двусмысленности и неожиданные нюансы, поворачивать мысль в неверную сторону, когда и как им самим будет угодно. Конечно, чего бы я по-настоящему хотел, так это написать ей нечто столь верное, трогательное, искреннее и элегантное, нечто мудрое и остроумное, полное озарений и тонких чувств, нечто столь прямое и открытое, чтобы ей оставалось лишь сдаться, – наверное, стихотворение или даже цикл стихов, озаглавленный «Песни и сонеты». Но в конце концов я осознал, что вообще не могу доверять словам, когда речь идет о самой важной цели. Так что я ограничился тремя строчками – послесловие от моего самого первого опуса:

Мне все равно не нравился этот текст. Но нельзя же переписывать его вечно. И когда, под грязными небесами, я пошел в магазин, чтобы забрать видеокассету, я заставил Роя Младшего написать ее адрес на конверте; таким образом, рассудил я, она не сможет узнать мою руку и уничтожить плод моих трудов, даже не прочитав. Она жила – они жили? – в Верхнем Ист-Сайде.

Я не стал смотреть пленку. Я выкинул кассету в мусорный бак длябутылок, убедившись, что ее невозможно будет оттуда извлечь. (Да и вообще у меня нет видеомагнитофона. Только DVD.) В любом случае, Рой Младший сказал, что там нечего было смотреть кроме «знаешь, всякой грязи». Своего рода самозащита: он тоже был не слишком чист в саду, а видел их через окно «совершенно случайно» и решил, что лучше иметь доказательство, потому что иначе я ему не поверю. Что, собственно говоря, было правдой: я бы ему не поверил. Но, несмотря на вуайеризм, я ничего не имел против Роя Младшего: вскоре он превратится в точную копию своего отца. И нельзя обвинять парня за желание немного оторваться, пока это не случилось.

Люси я не звонил. Пока нет. Натали сказала мне, что она вернулась на работу, завела нового парня… Я напишу ей из Рима после Рождества, подумал я, когда немного окрепну. А потом, может быть, мы даже увидимся в новом году. Я искренне надеюсь, что с ней все в порядке. Чувство вины все еще при мне, разумеется. (Из всех эмоций чувство вины, наверное, самое долговечное. Кроме разве что любви – но это мы еще посмотрим.) И я не забыл ее доброты той ночью, когда весь мир сорвался с катушек. «Позвони мне, когда все закончится», – сказала она. Я позвоню.

Я вижу, что за окном светлеет, приближается новый «Агнец Божий». Я выключаю лампу, чтобы наблюдать за входящим в сад рассветом. И если я выгляну наружу, перегнувшись через подоконник, то увижу, как засеребрились листья моей мяты, а на небе все отчетливее проступает бледное сияние. Все неподвижно. Но рано или поздно кот проскользнет в мокрую траву сада. И вместе с легким шелестом я услышу приближение зимы, поднимающейся из оркестровой ямы времени. В это время завтра я уже буду в пути. Чтобы проверить женское постоянство.

Моя встреча с Нью-Йорком началась с крепкого дешевого виски в аэропорту Дж. Ф. Кеннеди и желтого такси, за рулем которого сидел марокканец, желавший знать, какого черта делали китайцы, когда писалась Библия. Я ничем не мог помочь ему в этом. Но мой встречный вопрос – если бы я был достаточно прозорливым, чтобы спросить, – прозвучал бы так: какого черта на побережье так мало свежего воздуха? Нью-Йорк, должно быть, единственный приморский город в мире, в котором может быть жутко холодно и при этом сумрачно, душно и пыльно.

А еще этому городу пошли бы на пользу кривые линии. Хватит перекрестков, прямых углов и кварталов. Нельзя ли подать немного закоулков, аллей, и кривых улочек. Хватит функциональности. Дайте хоть немного формы. После обеда с Солом и журналистами я вынужден был откланяться и отправиться в Китайский квартал tout seul [124] – только потому, что там есть улицы, которые чуть-чуть изгибаются.

Сегодня, второго ноября, я буду ночевать в минималистском отеле чуть в стороне от Таймс-сквер, в районе Восьмой авеню. И что бы там ни думали персонал и другие гости, отель вовсе не был крутым – всего лишь минималистским. Минимальное пространство. Минимальный комфорт.

Сегодня я стал предметом обсуждения в городе. Точнее, мое имя было упомянуто в колонке сплетен в нескольких газетах. И вы правы: я чувствую себя лучше. Намного лучше. Была половина двенадцатого, и я наслаждался завтраком из двух яиц с помидорами. Похоже, на Манхеттене еще не изобрели ванну – что ж, я приму душ. А потом сяду за письменный стол и напишу письмо бабушке. У меня для нее приятный сюрприз. И я уверен, что она не станет возражать, если я попрактикуюсь в Anglicana Formata [125].

Полагаю, прошлой ночью в галерее «Руби» собралось не меньше четырех сотен людей – или около того. Шутка (если, конечно, это верное слово) состоит в том, что галерея находится на Авеню Б – то есть на Рю Би.[126] (Я знаю, знаю.) Это был переделанный склад, с типичной для Нью-Йорка неописуемой дверью – вы могли бы тысячу раз пройти мимо нее, и ваши ист-виллиджские кроссовки при этом даже не скрипнут. Водитель такси – как я убедился человек немногословный – никогда в жизни об этой галерее не слышал, и его это ничуть не удручало. Впрочем, он бросил через плечо:

– Целая толпа людей в дорогих пальто только что прошла вон по той улице, парень. Может, стоит поехать за ними?

Внутри галерея имела два уровня, на обоих – деревянные полы и нейтрального цвета стены. (Интересно, можно ли устроить выставку, целиком состоящую из интерьеров художественных галерей, какими они были на протяжении веков?) Меня вскользь проинформировали, что с точки зрения организации пространства галерея «Руби» была одной из лучших в мире. Если стены могут быть желанными, то это были те самые стены.