Аплодисменты, крики, возгласы: «Давай, Кэнди!» Кэнди, стоявшая рядом со мной, сильно покраснела – или, точнее, ее кожа стала одного цвета с веснушками.

Гас Уэсли снова оглянулся – эдакий ведущий ток-шоу и его особые (но весьма чувствительные) гости:

– Кэнди, как ты знаешь, мне очень нравятся твои работы – нам всем они нравятся, – но я должен спросить: почему в этой серии у тебя соседствуют младенцы и старики?

Кэнди заговорила. Но без микрофона ее голос звучал слишком тихо.

Уэсли пригласил ее к кафедре. Она смутилась еще сильнее, но подошла.

Я снова огляделся. Сол и его жена стояли в первом ряду, в самом центре, они кивнули мне и подняли свои бокалы. Я также узнал нескольких журналистов, присутствовавших на ланче. Натали обняла Уильяма, я заметил, что рядом с ними появились Дон и Кэл.

Меня начинало покачивать: сказывался долгий перелет. Мне вдруг стало ясно, что в галерее нет ни естественного света, ни свежего воздуха, только время от времени спины касалось ледяное дуновение, когда кто-то из помощников Уэсли входил или выходил через пожарный выход.

Потом подошла очередь Эзры. Он был из Белграда. Его ничего не пугало. А мое сознание выбралось за пределы галереи и вступило в борьбу с самим собой где-то далеко.

Гас Уэсли заговорил, обращаясь ко мне, или обо мне, или со мной, или в мою сторону, или, может быть, даже сквозь меня…

– …и наконец, последний по очереди, но не по значению – я лично хотел включить в программу сегодняшней выставки его работы. Человек, создавший эти прекрасные манускрипты с сочинениями. Джона Донна, великого ренна-сантсного поэта. Вы все их видели и восхищались ими. Работы висят на стенах вокруг вас. Дамы и господа, прямо из Лондона, Англия, к нам прибыл – Джаспер Джексон!

Аплодисменты накатывали волнами, и я вдруг обнаружил, что стою в одиночестве на узком перешейке, где встречаются две приливные волны.

Уэсли широко улыбался:

– Джаспер, мы все хотим задать тебе множество вопросов, но в первую очередь я должен спросить: где ты научился такому красивому письму? Так ведь можно говорить – «письмо»?

Фред Донохыо отступил в сторону, открывая мне дорогу к пюпитру, и я занял место рядом с Уэсли. В отличие от большинства людей, которых вы видите в газетах и по телевизору, он и вблизи выглядел очень неплохо. Чисто выбритый, светловолосый, он выглядел знаменитым актером, исполняющим роль харизматичного политика. По его манерам можно было уверенно сказать, что и в сорок два он продолжал считать себя enfant terrible. Но теперь я видел, как намок от пота его воротник, я чувствовал запах крема после бритья, который стал уже еле заметным, и все же ощущался в душном воздухе. И каким-то образом я понял, что обладаю иммунитетом против его магии.

Откуда-то вынырнул всклокоченный помощник и повернул микрофон ко мне. Я автоматически начал с ответа на прозвучавший вопрос:

– Да, так можно говорить, – я взглянул поверх голов. – Честно говоря, мне просто очень повезло: меня учила бабушка… она сейчас хранитель средневековых рукописей в Риме. И она всегда работала в этой области. Она учила меня. С самого детства. – Я медленно просыпался. – Но вообще-то это в первую очередь копирование старых мастеров, постоянное и кропотливое, и в конце концов удается написать что-то самостоятельно. Большая часть каллиграфии – это копирование.

Микрофон развернулся в другую сторону. Уэсли снова обратился к аудитории:

– Ну, я думаю, это действительно прекрасные произведения искусства. Знаете, так редко современный человек, жизнь которого связана со словами, а это относится ко многим из нас, – находит время и возможность читать и воспринимать поэзию – и ты поистине воскресил для нас «Песни и сонеты». Я могу только воображать, сколько часов ты прожил с этими текстами. И мой второй вопрос связан именно с этим. – Он огляделся. – Учитывая, сколько времени ты работал над Джоном Донном, можешь ли ты сказать нам, о чем эти стихи? Что ты понял, общаясь с ними?

Я на мгновение задумался.

– Ну… Должен сказать, что единственное, что я понял, так это что сочинения Донна категорически сопротивляются упрощению…

Уэсли перебил меня, застав врасплох всклокоченного помощника:

– Нет, ну есть же у тебя какая-то точка зрения. Вы, англичане, всегда, – микрофон снова был повернут к нему, так что на середине фразы его голос резко загремел, – прячетесь за туманными ответами. Ладно, опустись до нашего уровня, – Уэсли широко улыбался. – Прямо сейчас, сегодня, скажи: что ты думаешь, как чувствуешь: о чем эти стихи? Мы тебя за это в тюрьму не посадим.

В толпе раздался смех. В тоне Уэсли звучало какое-то напряжение, вызов, и это встряхнуло меня, окончательно избавив от головокружения после полёта. За всеми этими деньгами, щедростью и напускным лоском вдруг проявился тупоголовый соседский парень. У меня за спиной снова потянуло холодом. Я мысленно пожелал, чтобы чертов помощник Уэсли наконец закрыл эту мерзкую дверь, вместо того чтобы шляться туда-сюда. Я чуть подался вперед, остановил взгляд где-то в середине зала. Ладно, подумал я, получи свой ответ.

– Что же, Гас, – называя его только по имени, я отчасти принижал его. – Как и все, полагаю, я подошел к этим стихам в полном невежестве. Сначала я был уверен, что это любовная поэзия. – Я сделал паузу. – Но затем… затем я подумал, что все эти стихи – об устранении Бога от человеческих дел; еще позже мне показалось, что стихи рассказывают о противоречиях между разумом и телом; затем я думал, что они о мужской природе; затем – о безнадежной пропасти между полами – каждый из них погружен в мировосприятие своего пола и в мысли о половых сношениях. – В зале раздался гул всеобщего оживления. – А затем я подумал, что стихи обо всем этом одновременно. – Я быстро перевел дыхание. – Однако – всего несколько недель назад – когда я уже завершал работу, у меня появилась возможность перечитать все стихи заново, еще один раз. И я сделал интересное открытие.

Теперь я завладел вниманием аудитории. После бодрого тона и сильного чикагского акцента Уэсли мой голос действовал на них успокаивающе:

– Когда я перечитывал одно из ранних стихотворений, с которого я начинал – оно называется «Скованная любовь» – вон оно, – я указал на лист, – я споткнулся на выражении, на которое раньше не обращал внимания.

Я процитировал две строки на память:

Я посмотрел в сторону балкона:

– На первый взгляд кажется, Гас, что «Скованная любовь» говорит о мужчине, который жалуется о том, что ему не позволяют быть неверным. Мужчина чувствует себя в ловушке – скованным – женщиной, которая есть в его жизни, – или женщинами в целом. – По залу прокатились смешки, говорок. – В любом случае, именно так я все понял, когда в первый раз читал стихотворение. Но я не очень вчитывался в текст. И только обратив внимание на эти две строки, понял, что они совершенно меняют смысл стихотворения. Вместо того чтобы говорить: мужчина жалуется на то, что ему не позволяют неверность, речь идет о другом: стихотворение написано от имени женщины. Это означает, что именно женщина жалуется, что ей не позволяют неверность. Ведь в елизаветинской Англии именно в отношении женщины имело смысл высказывание о зверях, которых не влекут в суд из-за измены. К мужчинам это обычно не имело отношения!