На другой день фигура, если судить на ощупь, увеличилась. На третий день Инес в полумраке опять осмотрела тело и обнаружила, что пятно ширится. Тянущиеся от него алые жилки вторгались в усталую белую плоть: губка, пронизанная нитями минералов. Пятно мигало. В нем сошлись все оттенки красного: от охряного до багрового, от вишневого до киноварного. Инес подумывала поддеть жилки ногтем и отколупнуть, но духу не хватило.

Она для себя решила, что это «такое пятно». Мысли о нем приходили все чаще, даже тогда, когда оно было скрыто от глаз. Пятно разрасталось – не равномерно, а порывами, – тянулось длинными волокнистыми пальцами к паху, островки зернистого блеска и пузыри подбирались все ближе к лобковым волосам. Там, где камень врезался в плоть – ведь это, кажется, камень, – вздувались рубцы. Что такое камень? И что это, если не камень?

Однажды она обнаружила под мышкой скопления бледно-зеленых кристаллов. Попыталась выковырять – не получилось. Они сидели слишком глубоко, и, если их потревожить, чувствовалось, как под кожей каменные корни цепляются за мышцы. Острые куски кремнезема и вспучины базальта подпирали груди, множились под кровом плоти, отчего платье стало заметно шуршать. Медленно-медленно, день за стремительным днем торс ее обрастал каменной корой, словно одевался в кирасу. Но облаченные камнем внутренности, чувствовала она, оставались мягкими и вязкими, способными испытывать стеснение и боль.

Ей самой было странно, что она так легко смирилась с происходящим и безропотно, с ужасом наблюдает за своим превращением. Душа и рассудок, безучастные и немотствующие, большей частью словно бы жили медленной жизнью камня. Все чаще бывали дни, когда пробуждалось любопытство, которое превозмогало ужас. Как-то раз синяя жила на внутренней стороне бедра лопнула, и наружу выступил рядок рубиновых шпинелей, и первая ее мысль была не о нагноении, а о самоцветах. Каменная ее оболочка, как выяснилось, меняла состав: сквозь стеклянистую поверхность базальта пробивались острые кристаллики каменной соли и молочного кварца, между пластинами роговой обманки, как слезы, выступали пузырьки шлака. Когда любопытство совсем взяло верх над страхом, она выучила названия некоторых камней. В ее квартире – квартире лексикографа – было полным-полно всяких энциклопедий. Вечерами при свете настольной лампы она вычитывала восхитительные слова: пиролюзит, игнимбрит, омфацит, уваровит, глаукофан, эпидот, альбит, гнейс, туф.

Теперь, когда она ходила, ляжки звонко чиркали друг о друга. Места, не скрытые под одеждой, начали обрастать каменной корой странно и прекрасно. Она заметила это однажды утром, когда причесывалась перед зеркалом: над ключицами высыпало ожерелье из бугорков, которые лопнули, медленно раскрылись, точно глаза, и превратились в опалы, сияющие жидким огнем, – огненный опал, черный опал, водный, натечный. Она поймала себя на том, что любуется собой. Обреченно и отрешенно она задавалась вопросом: что будет, когда она совсем окаменеет: сможет она двигаться, видеть, дышать? Пока что каменный панцирь стеснял ее не больше, чем личинку ручейника ее домик. Суставы ее слушались, сетчатка посылала световые сигналы в мозг, вкусовые луковицы языка различали, что именно она ест, – есть она продолжала.

Мысль о том, чтобы обратиться к хирургу или еще какому-нибудь врачу, она отмела без колебаний. Хотя ясность ума она утрачивала, но привыкла рассуждать здраво и прекрасно понимала, что вызовет ужас и воспаленное любопытство, что ее запрут, подвергнут экспериментам. Теоретически, конечно, не исключено, что все это лишь ее фантазия, что мигающие самоцветы и кучки осыпающихся с ее панциря чешуек – лихорадочные вспышки воображения, следствие анестезии и душевной боли. Но она думала иначе. Подобные подозрения она опровергла так же, как доктор Джонсон опроверг идеи епископа Беркли[135]: постучала по камню и услышала, как камень ответил ей звуком. Нет, это, кажется, и правда небывалая метаморфоза. И закончится она полным окаменением с утратой всех жизненных функций. Настанет минута, когда она больше не сможет ни видеть, ни двигаться, ни есть (может, и нужды в этом не будет). Матери не пришлось дожидаться смерти – она все твердила себе, что умрет еще не скоро, еще не сейчас, еще поживет. Ей же предстоит испытать приближение смерти необычным, фантастическим образом. Она подумывала вести хронику своих превращений: появление метаморфических складок, илистых отложений, раковистых изломов. После, когда они ее найдут, у них на руках окажется описание того, как она стала такой. Она будет мужественно вести наблюдения.

Но она все откладывала и откладывала – отчасти потому, что писать надо за столом, а она предпочитала стоять, отчасти из-за того, что порядок изменений запечатлелся в ее сознании не совсем ясно и она не могла его внятно изложить. По утрам и вечерам до сумерек она стояла у окна с геологическим справочником в руках и вычитывала каменные слова. Глядясь в зеркало в ванной, пыталась определить, из каких пород состоит ее панцирь. Она почти не сомневалась: породы меняются каждую минуту. В справочниках она нашла описание пемзы: «Бледно-серое пористое стекло вулканического происхождения, часть пирокластического потока, образованная раскаленными частицами; линзовидные обособления пемзы получили название „фьямме“». Она представила, как ее легкие – пузырчатые, как пористый камень, – в самом деле обратятся в камень. На боках и ляжках обнаружились натеки горячей массы. Она перешла в спальню матери, где имелось единственное в доме зеркало, в котором она отражалась в полный рост.

Целый день она разглядывала себя в зеркале и в конце концов нашла кое-что новое: мерцающий ромбообразный лабрадорит дюймов шесть длиной, украдкой выросший почти что между ягодицами – там, куда не достигал ее взгляд.

На внутренней стороне предплечья теперь выступали одно над другим ребра пластов долерита. Спустя несколько недель терпеливых наблюдений ей удалось выловить взглядом пробившиеся сквозь жилу плавикового шпата пластинки розоватого барита, сросшиеся в фигуру, которую называют «роза пустыни», в одном букете с подобными цветами из того же плавикового шпата. Метаморфозы не подчинялись никаким законам физики и химии: вслед за черными ультрамафитическими минералами на том же месте появлялся призрачно прозрачный ирландский шпат, так что обе породы красовались бок о бок.

Время шло, а терпеливые стоические ожидания, что она вот-вот окончательно оцепенеет, все не сбывались. Камней прибавлялось, но у нее появилось желание двигаться, выйти на улицу. Стоя у окна, она все смотрела, какая там погода. Оказалось, на улицу ее тянет и в ясные дни, и в ненастные – в ненастные даже больше. Как-то в воскресный полдень, когда в затученном, сером, как гранит, небе угрюмо рокотал гром, а молния сверкала так неожиданно, что подкатывало под ложечку, желание прогуляться в ненастье сделалось неудержимым. Инес надела широкие брюки, блузку и мешковатый плащ с капюшоном. Она затолкала кряжистые ноги в меховые сапоги, натянула на бледно-глинистые руки с жилками азурмалахита варежки из овчины, спустилась по лестнице и вышла на улицу.