Впрочем, штурма нигде не было, да и мудрено приступать к городу без пушек. Города сдавались сами, народ вязал воевод и стрельцов и распахивал ворота с радостными криками: «Встает наше Красное Солнышко, давно закатилось оно. Ворочается к нам Димитрий свет Иванович».

Не обошлось, как мне кажется, и без боярской измены. Кто крепости сдавал и сразу же Самозванцу присягал? Татевы, Шаховские, Салтыковы, Мосальский, Лыков, Туренин, Оболенские, либо прямые родственники Романовым, либо в опричнину выдвинулись — меня эти мысли все сильнее в то время посещали.

Только один случай из этого ряда выбивался, одна крепость стояла неколебимо — Новгород-Северский, и воеводой в ней был Петр Басманов. Доносили, что и там был мятеж, но воевода подавил его железной рукой, когда же к крепости подошла вся армия Самозванца, то отразил два приступа с великими для нападавших потерями.

Первые донесения о вступлении Самозванца в русские пределы не вызвали во дворце царском никакого беспокойства — сил в крепостях наших было предостаточно для отражения не только этого набега, но и похода королевской армии. Помню, тогда еще и посмеялись немного над безумством авантюры. Но после сдачи нескольких крепостей, особенно Чернигова и Путивля, стало не до смеху, царь Борис объявил о сборе дворянского ополчения. Из-за осенней распутицы за месяц удалось собрать не более 25 000 человек, не считая посохи, но решили, что и этих за глаза хватит. Во главе рати по разрядам поставили главу Думы боярской князя Федора Мстиславского, не Курбский, конечно, но и не Мнишек. В середине декабря рать прибыла к осажденному Новгороду-Северскому. Дальше начались чудеса, мы в Москве читали донесения и не знали, верить ли глазам своим.

Мстиславский простоял три дня под городом, ничего не делая и как будто чего-то ожидая. Дождался. Польские гусары, известные великой храбростью и столь же великим безрассудством, бросились в атаку на двадцатикратно превышавшее их русское войско. Атака была направлена на большой золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках, под стягом на боевом коне гордо восседал сам воевода Мстиславский. Стяг подрубили и завалили, Мстиславского тоже подрубили в нескольких местах, включая голову, и тоже завалили, вот и все результаты. Часть гусар успела сбежать, другую часть во главе с капитаном Домарацким окружили и взяли в плен.

Вернувшиеся в лагерь поляки громко кричали о своей великой победе и требовали награды, то есть денег. Денег не нашлось, и в лагере вспыхнул мятеж. Большая часть шляхтичей, почти тысяча человек, разграбив обоз, двинулась в сторону литовской границы. С ними отбыл и главнокомандующий Мнишек, которому срочно потребовалось быть в Варшаве на сейме. У Самозванца осталось около четырех тысяч запорожцев и несколько сот казаков, с ними он отступил в Севск.

Мстиславский и не подумал преследовать Самозванца, чтобы отомстить ему за свой личный позор. Он залечивал раны, а между тем новый герой, бесстрашный защитник Новгорода-Северского Петр Басманов отправился по призыву царя в Москву Вера царя Бориса в Басманова из восторженной стала безмерной, соответственными были и почести. Навстречу ему были высланы знатнейшие бояре и собственные роскошные царские сани, царь из своих рук дал воеводе золотое блюдо, доверху насыпанное червонцами, и еще 2000 рублей в придачу, множество серебряных сосудов из казны царской, обширное поместье под Рязанью и титул думного боярина.

Казалось, что Басманов не отстоял маленькую крепость против кучки разбойников, а сокрушил по меньшей мере Ригу с Курляндией или Ревель с Эстляндией, но в мое время даже за такие подвиги так щедро не жаловали. Но царь Борис уже потерял чувство меры.

* * *

Однако пора бессмысленных побед еще не прошла. Через месяц после первой битвы состоялась вторая, у деревни Добрыничи под Севском. И опять войска Самозванца первыми ринулись в бой на превосходящие силы нашей армии. О той битве донесения были более подробные, во-первых, было о чем доносить, во-вторых, взяли уйму пленных, которые рассказали много всего интересного.

Несмотря на уход большей части поляков и общее бедственное положение, войско Самозванца за этот месяц заметно разрослось, превышало уже десять тысяч конных и четыре тысячи пеших воинов, были и пушки, которые использовались весьма искусно. Войско было уже почти сплошь русским, и, чтобы как-то отличить своих от чужих в предстоящей схватке, Самозванец обрядил передовой отряд в белые одежды, это почему-то всех очень поразило.

Рассказывают, что Самозванец сам возглавил атаку. Поднявшись на стременах, он возвестил: «Господи, если дело мое правое, помоги мне и защити меня; если же оно неправо, да свершится суд Твой надо мною!» — и ринулся вперед. Ему удалось смять полк правой руки и немецкую дружину, которая дралась с обычным своим тупым упорством, потом он кинулся на пехоту московскую, которая стояла недвижимо перед деревнею, и тут был встречен дружным залпом из сорока пушек и десяти тысяч пищалей. В несколько мгновений все было кончено. Рассказывают, что под Самозванцем убили его гнедого, издалека видного аргамака, князь Рубец-Мосальский, неотступно сопровождавший его в пылу сражения, отдал ему свою заводную лошадь и чуть ли не силой увез с поля битвы.

С Самозванцем спаслось не более нескольких сот человек, они ушли в сторону Путивля. Убитых насчитали шесть тысяч, остальные попали в плен. Были тут разные люди, казаки, стрельцы, даже и дети боярские, всех допросили пристрастно и тут же и повесили по жестокому закону военного времени, на которое мирные обеты царские не распространяются.

Победа была полная, посему разрушительностью последствий сильно превзошла первую. И вновь возроптали победители.

— Зачем воевать-то с русскими-то? Да и с кем? Нет никого, все разбежались! Опять же зима, несподручно воевать, лучше домой, на печь! — неслось со всех сторон.

Русский воин не поляк, он норов свой показывать не будет, он поворчит-поворчит и опять за дело свое ратное примется. Но без рвения. Опять же всегда считалось, что русскому человеку все равно, за что воевать. Нет, за веру он всегда готов живот свой положить, а об остальном не думает — как царь-батюшка повелит, так и сделаем. Но именно в этом и появилось сомнение: а вдруг как правду говорят лазутчики, что идет против нас сам царевич Димитрий Иванович, он истинно наш, народный царь, пожалуй, попрямее Бориса будет, а что мы царю Борису присягали, так это ж обманули нас, темных, по обыкновению. Холод, недостаток еды и долгие ночи весьма таким сомнениям способствуют.

Уже и воеводы наши, Мстиславский с братьями Шуйскими, предлагали Борису войско до весны распустить, а по весне с Божьей помощью и много меньшими силами вора и изловить. Но на царя Бориса нашло ослепление, никого он уже не слушал, а только все гнал и гнал войска вперед. Сначала отправил всех своих немцев-телохранителей, затем собрал охотников, псарей, сенных, подключников, чарошников, сытников, трубников и их всех отправил в поле под командой Федьки Шереметева. Остался и без слуг и без охраны, лишь с немногими ближними боярами. Дело до смешного доходило — несколько раз вечерами царь Борис лично ходил смотреть, заперты и запечатаны ли входы в дворцовые погреба и кладовые, и проверял крепость запоров на входных дверях. И народу перестал являться, он так привык окружать каждый свой выезд пышностью необычайной, что теперь с малой свитой чувствовал себя как голый. Это было уже не смешно, отдаляясь от народа, Борис превращался в призрак, сравниваясь в этом с Самозванцем и предоставляя народу возможность выбора между двумя призрачными властителями.