День, когда Андрей своими глазами увидел императора Александра I, стал одним из величайших в его жизни, и он с удовольствием слушал рассказы очевидцев о царской фамилии: например, когда член семьи его кузины, Петруша Языков, рассказывал ему, «как Царь и Великий Князь Михаил Павлович обходятся милостиво с кадетами»[860]. Увлечением Романовыми заразился и Яков: в 1834 году он занялся «составлением родословной Русских Князей и Царей, было трудновато, однако же кое-как кончил». Он отметил, что пользовался историей Глинки, но что было бы «гораздо легче» сделать это «по Карамзину»[861]. Для этих людей императорская фамилия, по всей видимости, имела прежде всего символическое значение: она была воплощением ценностей Православия и государственности, а с ними самым тесным образом была связана идея государственной службы.

Андрея также просто восхищали масштабы власти Романовых. Однажды во Владимире он с удовольствием познакомился с «росл[ым] солдат[ом] в мундирном сертуке». На рукаве у того было пять золотых нашивок, а на воротнике – «две гранатки». Андрей не смог удержаться от вопроса, что эти знаки означают. Солдат, которого Андрей назвал «смышленый детина», оказался дворцовым гренадером по фамилии Пантелеймонов. Он рассказал, что все офицеры Роты дворцовых гренадеров (за исключением командовавшего Ротой полковника) выслужились из рядовых (это сообщение удостоилось двух восклицательных знаков) и что «только 6 лиц» в империи могут входить к царю «без доклада» (три фельдмаршала, глава Третьего отделения Александр Бенкендорф, министр двора Волконский и военный министр Чернышев). Когда царь приезжал во Владимир, Пантелеймонов «был поставлен довольно на значительную сцену при комнате самого императора». Выйдя теперь в отставку и заскучав, бывший гренадер захотел «лично у царя опять проситься на службу ‹…› в дворцовую роту»[862].

Однако Андрей недостаточно глубоко благоговел перед самодержавием, чтобы из собственного кармана платить за дополнительные удобства для царской свиты: через 12 лет после того, как он своими глазами увидел в Москве Александра I, Андрей записал, что узнал от местного исправника, что Николай I будет проезжать через их край. Для обеспечения поездки местные помещики должны были либо выставить одну лошадь на каждые 130 душ в их владении, либо уплатить 70 копеек с души. Андрей смирился с неизбежным: «Разумеется всегда денежки делают финал всякой подобной оратории, а потому 54 р. 60 коп. я должен буду в свое время отправить». Впрочем, Андрею не пришлось платить из собственного кармана: на следующей странице он пишет о том, что побеседовал со своими крестьянами и что «на 70 коп. единогласно все согласились, да оно и быть так конечно должно. Всякий умеет смекнуть что ему выгоднее» (то есть крестьянам было выгоднее заплатить повинность наличными деньгами, чем давать своих лошадей)[863].

После службы в армии, с 1813 по 1818 год (в 1816 году он получил офицерское звание), и до конца своей жизни Андрей любил читать о российских войсках. Военная служба даже проникла в его подсознание: однажды он описал странный сон, в котором служил на корабле офицером артиллерии и стал свидетелем столкновения между флотским капитаном и армейским полковником, подразделение которого перевозилось на судне. Во сне капитан арестовал пехотного фельдфебеля, что рассердило полковника, так что тот «стал доискиваться над капитаном», из‐за чего Андрей испугался за корабль – и «заблагорассудил проснуться»[864]. Возникает соблазн увидеть в этом сне отражение нарастающего внутреннего разлада между самим Андреем (ветераном армии) и Яковом (ветераном флота), но в любом случае сон этот свидетельствует о том, что военная служба во многом определяла мировоззрение Андрея, хотя он прослужил лишь пять лет и не участвовал в боевых действиях[865]. Воспоминания о службе в последующие годы настигали Чихачёва в самые разные моменты: например, когда Андрей и Яков обнаружили, что их домашний телеграф работает не совсем так, как они планировали в своем сборнике сигнальных кодов, и Андрей ударился в воспоминания о пережитом во время службы в Дворянском полку: «У нас бывало в Дворянском полку некоторые Г-да офицеры в Дежурной Камере лихо объясняют все построения батальонного учения; а как выдут на плац парад да станут на практику, так один ведет свой взвод к Юпитеру, другой к Урану. Миганье сударь вещь не трудная, а ошибаемся оба – частехонько»[866].

Помимо идеи службы (тесно связанной для Андрея не только с армией, но и с управлением крепостными и сельским хозяйством), представления Чихачёва о национальном самосознании более или менее сводились к преданности стране и родным местам, которую он метафорически переносил и на народ: он любил свой уезд, потому что то был его уезд, и он любил Россию, потому что она тоже была его Россией (хотя привязанность к стране была несколько более абстрактной и, по-видимому, не возбуждала его чувств в той же степени). Но существовала связь между ним самим и империей, отчасти определяемая верой и воплощавшаяся в императорской фамилии. Патриотизм Андрея не имел никакого отношения к вопросам этнической принадлежности. В центре его внимания находился такой небольшой регион, что, возможно, не было особого смысла обсуждать роль этнической принадлежности в концепции национального самосознания. Однако представления Андрея о народе были связаны с идеей многонациональной империи, и очевидно, что огромные размеры и разнообразие делали эту империю еще более великой. 1830‐е годы – самое начало истории развития современного национализма, и в России концепции национальности и этнической самобытности были зачастую очень слабо друг с другом связаны – вероятно, как раз из‐за того, что страна была многонациональной империей[867].

Сравнительно слабый интерес Андрея к русской этнической самобытности как основе национального самосознания не означает, что он вообще не замечал этнических различий. Из переписки с Копытовским он с удовольствием узнавал об отличавшемся бóльшим многообразием населении Астраханской губернии. И время от времени был вполне способен отпустить безвкусную шутку о поляках: в 1834 году Яков рассказывает, как приехал к своему другу Черепанову и не застал его дома; его пригласили остаться, но он отказался и провел вместо этого ночь «в пустыне» (скорее всего, заночевав в своем экипаже). Андрей отвечает на это: «А я бы остался – вы же поступили не по польски. – из этого выходит что я поляк»[868]. В то же время среди знакомых Андрея были поляки, заслужившие его уважение. В 1834 году он упомянул своего армейского командира, «г. Шумск[ого]», «родовит[ого] поляк[а]»[869]. Шутки о поляках наверняка были широко распространены в годы восстаний 1830–1831 и 1863–1864 годов, а также в 1848 году – во время «весны народов», когда поляки вполне могли бы выступить, если бы николаевское правительство не удержало их от этого с помощью полицейских и военных мероприятий (напомним, что во время событий 1848 года Алексей Чихачёв служил офицером в Вильно).