Андрей считает, что в деревне людям идет на пользу жизнь на лоне природы, понимание своего места в общественной иерархии и глубокое влияние, оказываемое на общество церковью и священниками.

Эти преимущества отличали – или должны были отличать – деревню от безбожного и космополитичного города. Андрей пишет, что сельские жители (он подчеркивает, что это те, кто круглый год живет в провинции) наслаждаются совершенно иным существованием и пользуются «в удобствах повседневной потребности несравненно ‹…› лучшими преимуществами», нежели горожане, поскольку им доступны и красоты природы, и «полная свобода»[878]. Город, напротив, доводит людей до изнеможения и представляет собой духовную пустыню, место, где нет «свободы», отсутствует благотворное нравственное воздействие здоровья, работы и понимания собственного места, а также проявляется влияние урбанизированных обществ Запада, вследствие чего чистый разум ввергается в сомнения, распутство и неуважение к основополагающим принципам общественного порядка.

Андрей тоже сталкивался с соблазнами городской жизни. Его столичный друг Александр Меркулов, служивший в Инспекторском департаменте Военного министерства, писал Андрею о своем более космополитичном образе жизни. Даже имя одного из детей Меркулова было иностранным: помимо названных более традиционно Леонида, Ольги и Марии у него была еще дочь Аделаида. Меркуловы также «третий год» абонировали ложу в Итальянской опере, и Александр объяснял Андрею, что они ездят туда «по пятницам с октября до Великого поста (на 20 представлений)». Прибавляя подробности, которые могли ничего не значить для Андрея, Меркулов продолжает: «…для любителей музыки нельзя найти лучшего удовольствия, в особенности при гениальном пении тенора Марио и сопрано Персияни»[879]. То, что город мог стать источником реальных угроз, занимает Андрея больше, чем легкомысленные удовольствия: в начале 1835 года Яков с отвращением сообщает ему о слухе, будто в деревнях Берёзовик и Чернцы появится кабак. «Ч… возьми как это будет скверно!» – пишет он, скорее всего имея в виду, что в результате станет больше пьяниц и шума. Андрей соглашается: «Впрочем и то уж будет беда ежели верстах в двух он будет»[880]. Хотя отвращение Андрея к городским ценностям было прежде всего философской и этической позицией, подспудно его отталкивала обыденная непривлекательность городской жизни и ее влияние на деревню.

Хотя он и идеализировал сельскую жизнь, его наблюдения за крестьянами отмечены своего рода сдержанностью (он называл это «равнодушием»), которой он был обязан ежедневными непростыми отношениями с всю жизнь окружавшими его крестьянами. В многозначительной беседе с Яковом Андрей цитирует зятя: «Тебе праздники в деревне кажутся не занимательны?» И Яков отвечает: «…именно так». Этот ответ позволил Андрею начать полушутливо разглагольствовать: «Эх, братец, следовательно ты чуждаешься национальности?» Яков не идет у него на поводу: «…ни мало», – а затем добавляет любопытное примечание: «…плохая национальность!» Андрей уже серьезнее: «Напрасно! А я так ежели не любуюсь ими, то по крайней мере равнодушен; знаешь ли ты что Загоскин не написал бы столько удачно Юрия Милославского, которого я теперь в 4-й раз дочитываю, ежели бы не внимательно поблюдал конструкцию всех разрядов простолюдства нашего». Яков отвечает: «В этом отношении с тобою согласен», – но, проявляя меньше рвения к изучению жизни низших классов, прибавляет: «…и я тоже наблюдал, да только против моей воли»[881].

Таким образом, Андрей идеализирует скорее потенциальные возможности деревни и сельской жизни, чем ее реальность. Он чувствует, что этот идеал никогда полностью не воплощается, а в его время находится в серьезной опасности. В основе его взглядов лежит идея истинного порядка, но такой порядок не был и, в известной мере, не мог быть достигнут[882]. В действительности Андрей понимает, что сельская жизнь могла бы быть чище, упорядоченнее, эффективнее с экономической точки зрения, а люди на любой ступени деревенской иерархии могли бы быть более умелыми и образованными. Он верит, что в его время в этих областях уже достигнут прогресс: «…ныне не тот век, просвещение, повсюду просвещение, – ежели, говорю, теперь, в 1847 году, много и премного у нас пыльного и паутинного, что же было за сто лет?»[883] И предстоит свершиться еще более серьезным переменам. Однако Андрей опасается, что прогресс в деревне может пойти по неверному пути из‐за «ложно[го] просвещени[я], столь гибельно омрачи[вшего] запад Европы». Иными словами, следует приветствовать чистоту, грамотность и эффективность, но сокрушаться о секуляризации, демократизации и индустриализации.

Поэтому Андрей превозносит организацию в Коврове производства «решетных [то есть тканых] полотенец», находя в этом «совершенную противоположность многих других фабричных занятий», поскольку там, в противоположность обычаю городских промышленников, заботятся о «нравственности» работников-крестьян. В представлении Андрея нравственными могут быть лишь небольшие крестьянские мастерские, расположенные в земледельческих областях, где крестьяне работают, когда не нужны в полях, и где они с возрастом обучаются ремеслу в совершенно патриархальной деревенской семье. Все остальное для него немыслимо[884].

В деревне прогресс связан не со стремлением еще больше уподобиться «передовому» обществу Запада, а с более полным использованием потенциала, изначально заключенного в отдельном человеке и местности, где он проживает. Как человек верующий и нравственный Андрей надеется стать лучше и почтительнее (и старается победить свой главный недостаток – вспыльчивость). Равным образом он надеется, что люди его круга и русский народ в целом смогут стать более набожными прихожанами, более образованными читателями и более осведомленными радетелями о родной земле. По его мнению, это является залогом всякого необходимого России общественного и экономического прогресса: