В «вилочном восстании», согласно докладу командующего 1-й группой карательных войск в Мензелинском уезде Горбунова в особый отдел Запасной армии от 8 апреля 1920 г., наиболее ожесточенные бои с повстанцами происходили в селениях Заинске, Шугане, Кармалах, Казанчах, Бакалах. По его словам, это были села, «богатые хлебом, скотом, медом, лесом»{846}.

То, что эпицентрами крестьянского движения в регионе стали «богатые села» — центры торгового земледелия и ремесла — явление вполне закономерное. Именно на «богатые села» обращалось первоочередное внимание власти при проведении различных реквизиций и трудовых повинностей, поскольку в них имелось то, что ей требовалось: значительное количество продовольствия и трудоспособного населения. Поэтому в ходе восстаний крестьяне из этих сел становились наиболее активными их участниками и своими действиями подталкивали (нередко насильно) к восстанию крестьян близлежащих селений. Именно «сильные села» инициировали в Поволжье в 1919–1920 гг. два крупнейших крестьянских восстания, равноценных по масштабам «антоновщине» и «махновщине» — «чапанную войну» и «вилочное восстание»: Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии и Новая Елань Мензелинского уезда Уфимской губернии.

Совместная борьба всех категорий крестьянского населения против антикрестьянской политики Советского государства стала фактом и в ходе «вилочного восстания», и в последующий период. И «сильные» и «слабые» в равной степени ощутили на себе жесточайший налоговый пресс. Продразверстка, трудовая повинность, различные платежи проводились властью без учета принадлежности крестьянского хозяйства к той или иной социальной группе. С подачи официальной пропаганды фактически все крестьянство стало рассматриваться как «сплошное кулачество». Об этом имеется огромное количество документальных свидетельств. Приведем некоторые из них.

О том, что сотрудники продовольственных органов «понимают крестьянство как сплошное кулачество» и действуют соответствующим образом: проводят поголовные обыски, отбирают последний пуд хлеба, «оставленного на прокормление семьи», — заявил в своем выступлении 30 января 1920 г. на заседании Белебеевского уисполкома Уфимской губернии председатель исполкома Антонов{847}. В двухнедельной информсводке ЧК Татреспублики за 1–15 ноября 1920 г. говорилось о положении в Чистопольском уезде, где крестьяне оказались обложены разверсткой «не по категориям, как-то: на кулаков, середняков и бедняков, а поровну»{848} и т. д.

О том, что при сборе продразверстки «классовый принцип» не соблюдался, и хлеб выгребали подчистую у всех, у кого он был, свидетельствовали непосредственные ее исполнители — работники продорганов, а также представители местного партийно-советского руководства. Так, например, 20 февраля 1921 г. на конференции Камышинской организации РКП(б) Саратовской губернии член укома Колесниченко сообщил: «Нам дали по продработе инструкцию, по которой мы отбирали хлеб, оставляли по 8 пудов, а вслед за нами шли другие продотряды и отбирали хлеб подчистую»{849}. На другой уездной партконференции, Аткарской, той же губернии, проходившей 21–24 февраля 1921 г., констатировался факт голода в уезде вследствие проведенной продразверстки, в ходе которой продотряды выкачивали хлеб «как хотели», не оставляя «никаких норм ни на людей, ни на лошадей»{850}. В кратких сведениях в ЦК РКП(б) об Области немцев Поволжья характеризовалась деятельность Тульского продотряда, который «собирал разверстку, не производя классового расслоения, обирая бедноту, красноармейские семьи, совершенно разоряя хозяйства, обрекая население на голодную смерть»{851}.

В 1920–1922 гг. большевистская пропаганда по-прежнему называла повстанческое движение «кулацким». Но при этом оговаривалось, что под влияние кулаков попала значительная часть среднего и даже беднейшего крестьянства — в силу их политической несознательности, а также «умелой работы кулачества, пролезшего в советские органы». Кроме того, все факты крестьянского неповиновения власти также относили на счет «влияния кулака», будоражившего крестьян-тружеников различными «провокационными слухами»{852}.

Однако причины крестьянского недовольства обусловливались не «кулацкой агитацией», и само повстанческое движение не было кулацким по своему составу. В 1920–1921 гг. его участниками было все деревенское население, в равной степени ощутившее на себе тяжесть «военно-коммунистической политики» Советов. В нашем распоряжении имеется немало документов, подтверждающих этот факт.

Так, 19 февраля 1921 г. в докладе Саратовскому губкому военком 226-го полка 26-й бригады ВНУС О.Ф. Игнатюк сообщал: «Существующие мероприятия со стороны нашего командования далеко не соответствуют своему назначению и не оправдывают цель действия. Бандиты района представляют из себя не что иное, как местное население»{853}. С интересным анализом социального состава «действующих банд» выступил 7 июля 1921 г. на собрании Балашовской организации РКП(б) Саратовской губернии ответственный секретарь у кома Веденяпин: «Бандиты по своему составу [делятся] на три группы: первая — 5–10% — крупная городская и деревенская буржуазия с примесью босяцкого и преступного элемента является идейной вдохновительницей бандитизма, его сливками… поставляет организаторов и комсостав бандитизма, ее нужно уничтожать беспощадно; вторая — 60–70% — беднота, которая при советской власти не сумела поднять свое благосостояние, а наоборот, ухудшила его до последней степени, не получив материальной и идейной помощи от соввласти. Многочисленная по составу, но не спаянная идейно, пошедшая в банды лишь для грабежа, насилия, нажития добра легким и скорым путем, эта группа неустойчива и распадется, если увидит, что Соввласть даст ему больше, чем бандитизм; третья — 35–20% — середняки, идейно разагитированные эсерами, думающие об Учредительном собрании и восстановлении хозяйственного и прочего порядка в России после свержения советской власти»{854}. Таким образом, официально признавался факт массового участия в вооруженном повстанчестве и «сильных», и «слабых» и середняков. Причем преобладающей группой являлось беднейшее крестьянство.

В то же время из выявленных нами документов следует, что большинство руководителей деревенских выступлений были не бедняки, а представители «сильной», зажиточной части деревни. И это было вполне закономерно. Именно зажиточные крестьяне пользовались в деревне наибольшим авторитетом в силу своего хозяйственного положения. Поскольку достаток, как правило, достигался огромным трудом многих поколений, не удивительно, что грабительская политика Советского государства вызывала у этой части крестьян наибольший протест и желание защитить себя и одновременно всю деревню от произвола. Что же касается командиров повстанческих отрядов, то здесь главным критерием отбора был военный опыт претендента. В подавляющем большинстве случаев их главари имели его. Они участвовали или в империалистической, или в гражданской войнах, а иногда и в той, и в другой. По своему социальному положению они относились к различным группам. Например, А.В. Сапожков, судя по всему, был выходцем из зажиточной семьи [в документах проходит как «сын кулака». — В. К.]{855}. Его помощник, командир бригады Ф.А. Зубарев, наоборот, происходил «из бедноты»{856}.