— Вы арестуете меня? — спросил он.

— Да, гражданин Лорэн.

— За что?

— Потому что ты — подозрительный.

— Ах, вот как.

— Комиссар нацарапал внизу протокола об аресте несколько слов.

— А где твой друг? — продолжал он.

— Какой друг?

— Гражданин Морис Линдей.

— Очевидно, у себя дома, — ответил Лорэн.

— Нет, он живет у тебя.

— Здесь? Ну, полноте! А впрочем, ищите, и если вы найдете…

— Вот донос, — сказал комиссар, — вполне определенный.

И он протянул Лорэну бумагу, исписанную безобразным почерком с довольно загадочной орфографией. В нем сообщалось, что видели, как каждое утро от гражданина Лорэна выходит гражданин Линдей подозрительный, об аресте которого принято постановление.

Донос был подписан Симоном.

— Ах, вот в чем дело! Этот сапожник теряет практику, — сказал Лорэн, — если он пытается делать сразу два дела. Ну, каково — доносчик и набойщик подметок! Однако, ты просто Цезарь, Симон.

И он рассмеялся.

— Гражданин Лорэн, — спросил комиссар, — где гражданин Морис? Мы требуем, чтобы ты его выдал.

— Ну, я же сказал вам, что здесь его нет!

Комиссар прошел в соседнюю комнату, потом поднялся в каморку, гас жил слуга Лорэна. Осмотрел еще одну комнату. Никаких следов Мориса.

Но на столе в столовой внимание комиссара привлекла недавно написанная записка. Это ее утром, уходя из дома, чтобы не будить друга, хотя они спали в одной комнате, оставил Морис.

«Я иду в трибунал, — сообщал он, — завтракай без меня. Вернусь только вечером».

— Граждане, — сказал Лорэн, — как бы я ни хотел подчиниться вам, вы понимаете, что я не могу идти с вами в сорочке… Позвольте, слуга оденет меня.

— Аристократ! — бросил кто-то. — Ему нужна помощь, чтобы надеть штаны…

— Боже мой, да! — ответил Лорэн. — Я ведь как гражданин Дагобер[70]. Вы заметили, что я не сказал «король».

— Ладно, заканчивай евси дела, — разрешил комиссар, — но поторапливайся.

Из каморки появился слуга и стал помогать хозяину одеваться.

Лорэн позвал слугу не потому, что не мог одеться сам. Он рассчитывал, что тот, замечавший абсолютно все, позже передаст Морису обо всем здесь произошедшем.

— А теперь, судари… простите, граждане… теперь, граждане, я готов и следую за вами. Только позвольте мне, прошу вас, взять с собой последний том «Писем к Эмилии» Демустье, который только что появился, и я еще не успел прочитать его — это скрасит мое пребывание в заключении.

— Твое заключение? — рассмеялся Симон, который выступал в роли представителя муниципальной гвардии, наблюдая за четырьмя членами секции. — Оно будет недолгим: ты проходишь по делу женщины. которая пыталась заставить бежать Австриячку. Ее сулят сегодня… а тебя осудят завтра, после того, как ты дашь свидетельские показания.

— Сапожник, — мрачно сказал Лорэн, — вы слишком быстро пришиваете подметки.

— Да, но как хорош будет удар резака! — ответил Симон с омерзительной улыбкой. — Ты увидишь, увидишь, мой красавец.

Лорэн пожал плечами.

— Ну, что, идем? — сказал он. — Я жду вас.

И когда все повернулись, чтобы спуститься по лестнице, Лорэн наградил Симона таким сильным ударом ногой, что тот, вопя, скатился по крутым ступенькам.

Члены секции не могли удержаться от смеха. А Лорэн сунул руки в карманы.

— При исполнении моих обязанностей, — сказал побелевший от гнева Симон.

— Черт побери! — удивился Лорэн. — А разве мы все здесь не три исполнении обязанностей?

Его посадили в фиакр и отвезли во Дворец Правосудия.

Если читатель пожелает еще раз последовать за нами в революционный трибунал, то мы на том же самом месте обнаружим Мориса, еще более бледного и взволнованного.

В тот момент, когда мы опять открываем сцену этого скорбного театра, куда ведут нас скорее события, чем желание, суд уже начался. Двое обвиняемых с вызывающей тщательностью — в то время это было своеобразным издевательством над судьями — перед тем, как отбыть на эшафот, привели себя в порядок, и судьи еще

обменивались репликами с адвокатами, неясные слова и выражения которых были похожи на слова врача, отчаявшегося от состояния своего больного.

В этот день трибуны занимал народ в свирепом расположении духа. Именно в том, которое подстегивает суровость судей: под взглядами люда из предместий судьи держатся лучше, так же, как актер удваивает энергию, чувствуя дурное настроение публики.

Итак, с десяти утра пять обвиняемых, стараниями этих неуступчивых судей превратились в приговоренных. Те двое, что еще находились на скамье подсудимых, ожидали решения судей: да или нет, оставят им жизнь или швырнут в объятия смерти.

Присутствующие в зале ожесточились от ежедневной, уже привычной трагедии, превратившейся в излюбленный спектакль. И теперь, когда обсуждался приговор, народ своими выкриками принимал участие в этом представлении.

— Смотри! Смотри! Посмотри на того высокого! — указывала одна вязальщица другой, той, у которой не было шляпки, поэтому ей приходилось носить трехцветную кокарду на своем шиньоне. — Смотри, какой он бледный! Можно подумать, что это уже мертвец.

Обвиняемый, с презрительной улыбкой взглянул на женщину.

— О чем ты говоришь? — удивилась соседка. — Он же смеется.

— Да, сквозь слезы.

Один из ремесленников взглянул на часы.

— Сколько времени? — полюбопытствовал сосед.

— Без десяти час! Затянулось уже на три четверти часа.

— Точно, как в городе несчастий — Данфроне: прибыл в полдень — повешен в час.

— А маленький-то, маленький! — кричал другой зритель. — Посмотрите-ка на него, какой уродливой будет его голова в корзине!

— Не торопись оценивать, ведь не всегда удается заглянуть в нес.

— У Сансона можно потребовать показать голову: есть такое право.

— Посмотри, какая красивая голубая одежда у этого тирана, если уменьшится число богатых, то хоть это скрасит жизнь бедным.

Да, как объяснял палач королеве, беднякам доставались наряды богатых жертв. Сразу после казни одежда направлялась в Салпетриер, где ее распределяли среди нуждающихся — туда же была отправлена и одежда казненной королевы.

Морис не обращал внимания на все эти разговоры. Собственные заботы и тревоги словно изолировали его от других.