«“Горьковская коммуна” ждет от горРКИ детально расследования фактов, изложенных в письме проф. Маторина, привлечения к суровой ответственности конкретных бюрократов из Свердловского райсовета, райкомхоза и домтрестов».

Эти пожелания выполняет постановление упомянутой РКИ от 29 декабря 1934 года: решено отдать под суд трех руководителей райкомхоза и обязать соответствующие службы приступить к выполнению необходимых ремонтных работ «под личную ответственность» его заведующего{901}.

В других случаях объектом санкций становится не тот человек, о чьих действиях говорится в письме, но кто-то, выбранный козлом отпущения. Колхозник из Богородской области пишет письмо, в каждой строчке которого сквозит желание сразиться с председателем его колхоза: он обвиняет председателя в том, что тот «нехочет принять мер к предотвращению воровства» колхозного имущества, что он «обогащается за счет колхозников которые бедняют, каких нибудь 2 года он был в лаптях а теперь имеет порядочное имущество <…> и купил велосипед»{902}. В результате расследования пострадал один из сторонников председателя, пчеловод, который был отдан под суд за кражу{903}. Невероятное завершение этого дела свидетельствует о том, что исходный сигнал не так уж и важен.

«Результаты» обращения, таким образом, более чем непредсказуемы. Было бы неточностью сказать, что письма во власть ни к чему не приводили. Некоторые из них нанесли вред: из-за них люди подверглись унижениям, были уволены или арестованы. Письма тех, кто пострадал из-за сигналов, иногда производят душераздирающее впечатление{904}: эти люди заклеймены и изгнаны из общества, как чумные. Другие авторы, обратившись по поводу своих повседневных трудностей, смогли получить материальную помощь, кто-то использовал это средство, чтобы найти решение в безвыходной ситуации. Но все же «успех» сигнала ничем не был гарантирован. Он зависел от множества разных факторов. Огромную роль играл случай: не все «читчики» из разнообразных учреждений реагировали одинаково эффективно[298]. Нет уверенности и в дальнейшей судьбе направленных для расследования писем. На многое позволяла надеяться лишь публикация письма в газете. Важен и исторический контекст: во время чисток или напряженной политической борьбы личные нападки давали значительно больший эффект. Бюро жалоб работали лучше, когда в них проходила проверка. Талант и сила убеждения авторов также могли побудить к действию органы расследования. Наконец, расклад властных сил на местном уровне также был фактором, определявшим судьбу писем.

С точки зрения власти, использование системы доносительства в качестве части репрессивной машины не очень эффективно: слишком много «врагов», реальных или предполагаемых, проскальзывают сквозь ячейки сети. Польза сигналов для реформирования государства также весьма сомнительная. Никто из советских людей не мог быть уверен в действенности своего обращения, каковы бы не были его мотивы. Разнообразие и двусмысленность результатов, к которым приводили письма во власть, позволяют подчеркнуть, что интерпретировать эту практику однозначно ни в коем случае нельзя.

Исследование обращений к власти в СССР тридцатых годов подчеркивает необычайное разнообразие этого явления: ни авторы, ни побудительные мотивы, ни форма писем не являются однородными и не попадают под единое объяснение. Давление со стороны власти и другие, обычно предлагаемые объяснения, недостаточны. Можно, конечно, определить основные силовые линии, хотя нарисовать идеальный портрет доносителя очень трудно. Авторы писем — скорее мужчины, скорее близки к власти, если не по взглядам, то, во всяком случае, по своему участию в руководящих структурах общества. С точки зрения социальной, они в большинстве своем принадлежат к средним слоям, не угнетенных, но и не могущественных. Но прибегают к доносительству и более широкие слои: проклятые режимом также могут предаваться этому занятию. Точно так же, большинство писем — это обвинения в адрес отдельных людей, часто руководящих работников среднего и низшего звена, которые предъявляются другими людьми, часто их подчиненными. Обращаться в СССР с сигналом к власти в такой же степени означает «доносить», как и «требовать», «жаловаться» или «протестовать».

Письмо-сигнал может быть послано как заключенным ГУЛАГа, ставшим жертвой жестокого обращения со стороны охраны и пытающимся спасти свою жизнь этим отчаянным криком, так и человеком, переполненным жаждой мести. Эти письма объединяет обращение к власти, путь провокационное, пусть наивное. Авторы всех писем верят, что правительство и партия способны разрешить их ситуацию, т. е. де-факто они делают власть центром советского общества и тем самым действуют в полном согласии с уже изложенным проектом всепроникающей власти, всезнающего и всемогущего государства, присутствующего во всех областях советской жизни.

Советскому человеку не нужно, следовательно, обосновывать свой поступок: ничто в исследованных нами письмах не направлено на то, чтобы убедить читающего в правомерности самого факта обращения. Важно другое: надо убедить его действовать. Все ресурсы, которые имеет в своем распоряжении автор письма, ему нужно сосредоточить на том, чтобы добиться результата: цель всякого обращения — побудить читающего к действию. Этот основополагающий принцип делает работу с письмом весьма нелегкой задачей. Так, нападки на конкретного человека могут быть сами по себе целью письма, а могут и служить только средством привлечь внимание адресата, пресыщенного чтением многих десятков писем. Оформление письма, сведения, которые оно содержит, умолчания и акценты — каждое слово вписывается в логику убеждения. Сегодняшнему (как и вчерашнему) читателю невозможно оценить искренность и честность писавших.

Но все же за толстым покровом вербального насилия, где язык власти и оскорбления являются обычным делом, можно различить специфичное для Советской России использование доносительства[299], а именно — как средства социального протеста. Население, лишенное, как мы видели, всех основных способов выразить свое недовольство, приспосабливает для этой цели тот единственный инструмент, который ему оставляет сталинская власть.