в этих водах. Толоконников опустил перископ. Малько непрерывно докладывал: пеленг не меняется. Так. Поближе, поближе. Стрелять не дальше чем с восьми кабельтовых…

— Аппараты — товсь!

Он не думал сейчас о торпедах, нацеленных на транспорт сквозь открытые передние крышки аппаратов, он мысленно видел только сторону угла, которая должна вывести их в точку встречи.

— Пли! — выкрикнул он.

Резкое шипение ворвалось в центральный пост. Толчок. Тугой воздух ударил по ушам.

— Боцман, ныряй! Руль лево на борт!

Уйти на глубину от возможных атак катеров. Шляхов напоминает: здесь глубина тридцать метров. Ясно, ясно, штурман. На двадцати боцман выровнял лодку.

Два взрыва один за другим. О-о, какие мощные взрывы! Даже качнуло лодку. Значит, обе торпеды…

Вот она, сладкая минута победы! Счастливые улыбки у всех. Даже замкнутое лицо командира будто оттаяло. А Малько — вот же чудак! — высунул голову из окошка рубки, улыбка у него от уха до уха, и он крикнул:

— Попали!

Чулков стиснул Толоконникову руку:

— С первеньким тебя, командир. — Потом сказал в раструб переговорной трубы: — Мы потопили транспорт противника в восемь тысяч тонн. С первой победой, товарищи!

Лодка уходила мористее, сдвигаясь влево от курса предварительной прокладки, это было опасно, но еще опаснее оставаться на здешних малых глубинах. На катерах охранения, наверно, уже слышали шум лодочных винтов. За кормой глухо ударили разрывы глубинных бомб. Угрожающе приблизились. Лодку тряхнуло. В центральном брызнуло, звеня, стекло плафонов, погас свет.

— Ложиться на грунт! — сказал командир. — Стоп моторы!

Боцман плавно вел на погружение. Лодка слегка ударилась килем, оттолкнулась — и мягко легла на грунт. Тридцать метров воды, взбаламученной взрывами, давило теперь на корпус затаившейся «щуки».

Заменили разбитые лампочки. Снова вспыхнул свет. Командир приказал осмотреться в отсеках и остановить все работающие механизмы. Приказал не стучать, не разговаривать громко, не переходить из отсека в отсек. Ни звука не должны слышать акустики противника.

В первом часу ночи попробовали всплыть на перископную глубину, но, как только заработали электромоторы, посыпались новые серии бомб. Пройдя несколько кабельтовов, лодка снова опустилась на грунт. Глубинки теперь ухали с равномерными перерывами. Финны, как видно, перепахивали весь район.

— Двенадцать лет, бенть, на лодках плаваю, — сказал боцман Жук, — а никак не привыкну, что курить нельзя. Уши, бенть, пухнут.

— Потише говори, Александр Евтропович, — сказал Чулков.

— Я, Борис Петрович, тише не умею. Да ничего они не слышат.

Тут рвануло прямо над головой. Корпус «щуки» содрогнулся.

— Да нет, — прохрипел Жук, понизив, однако, голос. — Случайность, бенть…

— Все же лучше помолчи, — сказал Чулков.

Текли часы. В застойном воздухе отсеков скапливалась углекислота. Будто сквозь желтый туман проступали лица, блестевшие от пота.

В четвертом часу лодка снова дала ход, подвсплыв, и снова возобновилась бомбежка. Крепко вцепились финны. Уже было сброшено более двадцати глубинок. Лодка маневрировала, но оторваться не могла: слишком мала подводная скорость, катера всякий раз настигали. Пришлось снова остановить моторы и лечь на грунт. Чулков пошел по отсекам — подбодрял людей, объяснял обстановку.

— Терпение, ребята, — говорил он. — Наша лодочка крепко сделана, прочно сшита. Все равно уйдем. Как тот колобок, помните? Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

— От дедушки Маннергейма, — вставил кок Ломов.

— Верно. А ты свари-ка нам какао. Для поддержания сил.

— Наша лодочка крепко сшита, — говорил он в следующем отсеке. — Потерпите, ребята…

Ребята и сами понимали, что надо потерпеть. Подводная служба — вещь серьезная, большого терпения требует. Вот только дышать трудно.

Днем — а часы показывали, что там, наверху, шел день, — несколько раз возобновлялась бомбежка. Разрывы приближались, удалялись, снова приближались. Толоконников считал про себя: тридцать семь… тридцать восемь… тридцать девять… Он сидел на разножке у перископа. В полутьме центрального поста красноватый отсвет от трубки дифферентометра падал на стальное тело перископа, на лицо командира, на его соломенные, в скобку стриженные волосы. Лица других обитателей центрального слабо проступали из удушливой мглы. Черная струйка крови запеклась под носом у штурмана, и у помощника Мытарева, и у радиста Семиохина.

Сорок три… Сорок четыре…

Воздух был плотный, резиновый. Его хватали раскрытыми ртами, но легкие уже не принимали этот отравленный углекислотой воздух, выталкивали с хрипом обратно.

Пятьдесят один… пятьдесят два…

Прочно сшита лодочка. Сдерживает напор воды. Противостоит гидравлическим ударам бомбовых разрывов. Но не погибать же от удушья в крепко сколоченном гробу…

Толоконников раскрыл воспаленные глаза и встретился со взглядом комиссара, сидевшего напротив. Чулков дышал тяжело, руку с зажатой пилоткой прижал к груди, будто удерживая готовое выпрыгнуть сердце. Его немигающий взгляд безмолвно вопрошал командира.

И командир ответил коротко:

— Всплывать и драться.

— Всплывать… и драться… — с трудом выдохнул комиссар.

Да, другого выхода нет. Толоконников посмотрел на часы — шел второй час ночи. Поднялся, сказал самому себе:

— Великое лежание на грунте закончено…

И, перемогая сопротивляющуюся расслабленность тела, сказал отчетливо и громко, чтобы голос его и смысл отдаваемых команд проникли в затуманенное сознание людей:

— Внимание! Включить свет. По местам стоять, к всплытию!

Защелкали пакетники. Вспыхнули, разгоняя тьму, плафоны. Переговорные трубы разнесли по отсекам высокий голос помощника Мытарева:

— В носу-у! По местам стоять, к всплытию!

— Артрасчеты в центральный! — добавил Толоконников.

— В кор-рме! По местам стоять, к всплытию!

Люди поднимались, сбрасывая сонное оцепенение, занимали боевые посты. Оживали почерневшие лица. Цена смертного боя не казалась высокой за глоток свежего воздуха.

— Продуть среднюю! — сказал командир.

И тотчас главстаршина Караваев врубил рычаг. Резко зашипел сжатый воздух, врываясь в среднюю цистерну, вытесняя воду в открытые кингстоны, увлекая лодку наверх. В пятом отсеке мотористы готовили дизеля к пуску.

Толоконников поднялся по отвесному трапу в рубку и открыл тяжелую крышку люка. На миг застыл, оглушенный воздухом, хлынувшим в рубочный люк. Затем, откинув крышку, выскочил на мостик. За ним вылетел сигнальщик. Мостик ушел у них из-под ног, провалился, круто кренясь, потом его резко подбросило вверх. Белая ночь была полна движения — по небу мощным потоком плыли тучи, волны вскидывались острыми зубцами, ветер срывал с них пену, швырялся водяной пылью. Шторм! Рубку мотало, клало на волны. Толоконников скомандовал рулевому-вертикальщику двадцать градусов влево, чтобы увалить лодку под ветер. Взревели внизу дизеля. Теплое и горькое облачко первого выхлопа коснулось лица. Командир крикнул в рубку висевшим на трапе краснофлотцам из артрасчетов:

— Наверх, молодцы! Быстро к орудиям!

Сигнальщик доложил, да и сам Толоконников видел затянутые ночной дымкой силуэты катеров — два по корме и один справа и, кажется, еще один дальше. Мимолетно подумал, что, видно, неплохие моряки финны, если болтаются тут в такую погоду, когда катера обычно не выпускают