том берегу. И утро раннее, никого не докличешься, одни петухи, бенть, отвечают на мои громкие крики. Туда-сюда, я говорю мужику: обожди тут немного, я поплыву, а потом в лодке за чемоданом вернусь. Ну, поплыл, значит…

— Как плыл-то? — спросил Караваев, предвкушая удовольствие от не раз слышанной истории. — Одемши?

— Зачем одемши? — повел Жук на него круглым глазом. — Форму одежды сбросил, в трусах плыл. На самой середине вышло несчастье. Резинка в трусах лопнула, бенть. Ну, стянул я трусы, зажал в кулаке, дальше плыву. На берег являюсь в натуре, срам, бенть, не прикрыт, зубы морзянку отбивают. Так и засверкал к селу.

— Погляде-еть бы, — давясь смехом, вставил Караваев.

— Жму по улице и замечаю — становится вроде теплей. Уж к своей избе подбегал — вдруг вижу, соседские девки из-за плетня глядят. Хихикают, бенть. Черт их поднял в такую рань.

В центральном наступила веселая минута. Мотая головой, давился смехом Караваев. Смеялись трюмные и штурманский электрик. Хохотал, растянув рот от уха до уха, Коля Малько. Даже бессонный, измученный штурман улыбался.

— Ну, взлетел я, значит, на родное крыльцо, барабаню. Мать открыла дверь, перепугалась… «Мама, говорю, это я справляюсь, в отпуск приехал…»

— В о-отпуск прие-ехал! — стонал Караваев. — У-а-а-ха-ха…

— День проходит, другой, — невозмутимо продолжал Жук, покрутив длинный нос, — маманя спрашивает, почему я к соседям не иду здоровкаться. А там Наталья была среди ихних девок. Еще перед службой я к ней подкатывался, бенть, да получил от ворот поворот. Строга-а была — жуть. Я мамане отвечаю — да что ж, зайду как-нибудь. А и тянуло зайти, да как подумаю про хихоньки-хаханьки, так охота пропадала. А куда денешься? На третий день я в клуб картину смотреть — а они там все трое, бенть. Разулыбились, расхихикались. Ну, деваться некуда, поздоровкались. Туда, сюда, пошел я после картины с Натальей гулять. И догулялся, бенть. С первого разу согласилась она со мной расписаться.

— Еще бы! — сквозь смех проговорил Караваев. — Убедил ты ее своим внешним видом.

— Ах-ха-ха-ха-а-а… — покатывался центральный.

Прошла неделя, началась другая. Лодка утюжила район позиции, «висела» на перископе, осматривая море внимательными глазами и выслушивая шумопеленгатором. Жизнь шла однообразно. Сменялись каждые четыре часа боевые смены. Если б не верстовые столбы чередования вахт, могло бы показаться, что время остановилось. Где-то оно, может, и шло, но не тут, в стальной коробке, всегда залитой желтым электрическим светом, висящей в зеленом мраке под зыбкой поверхностью моря.

— Куда фриц, подлая его душа, задевался? — Толоконников ожесточенно поскреб отросшую соломенную бородку. — Сколько можно ждать?

— Терпение, Федор Семеныч, — сказал Чулков. — В подводном деле главное — терпение. Мы с помощником шахматный турнир затеваем — записать тебя?

— Думаю, Борис Петрович, дать РДО о смене позиции.

— Да ты что, командир? Смена позиции у нас не раньше первого июля. Да и вылезать лишний раз в эфир? Решительно возражаю.

Они стояли на мостике. Над ними в ночном небе плыли с запада облака, рваными дымными краями выметая с неба звездную россыпь. Внизу привычно молотили дизеля, один из них работал на зарядку. Пустое пространство, наполненное грохотом дизелей, простиралось будто по другую сторону войны.

— Ну, раз военком возражает… — Толоконников невесело усмехнулся.

— Так будешь в турнире участвовать? Ты ведь прилично в шахматы играешь.

— Да какие шахматы? Мы пришли сюда немцев топить, а не турниры устраивать.

— Одно другому не мешает, Федор Семенович.

— Мешает! — отрубил Толоконников. — Об одном пусть думают — о выполнении боевой задачи.

— Невозможно думать только об одном, — помолчав, сказал Чулков. — Мы пришли топить противника, при шли как мстители, но мы не угрюмые фанатики. Нормальному человеку надо и почитать, и потравить о всякой всячине, и в шахматы сыграть. Это даже необходимо для хорошей боевой готовности.

— Давайте, — кивнул командир. — Травите, играйте. Художественный свист организуй.

— Художественный свист? — удивился Чулков.

— Был у нас курсант в училище — хорошо свистел. В самодеятельности выступал. Арию Тореадора высвистывал. Марш Черномора.

— Свистеть на корабле нельзя, — сказал Чулков, улыбаясь. — Морской шкипер услышит.

Ранним утром Малько доложил, что слышит шум винтов. Шел крупный конвой. Малько различил стук винтов трех транспортов и шести или семи кораблей охранения. Когда конвой приблизился, Толоконников, подняв перископ, убедился, что гидроакустик хорошо слушает море. Все было так, как он доложил. Командир начал маневрирование, выходя в атаку на головной транспорт. Прорвал линию охранения, лег на боевой курс. Увлеченный атакой, не заметил, что…

— Шум винтов сторожевика справа десять! — крикнул Малько.

Полным ходом, вскинув пенные буруны, на лодку шел сторожевик, — наверно, заметил перископ и шел на таран… или хотя бы сбить с боевого курса…

— Товсь!

Уже слышали в отсеках: чух-чух-чух-чух… будто паровоз приближался… Пеленг не меняется (докладывал Малько), — значит, столкновение неминуемо, если… если Толоконников хоть на какие-то секунды запоздает…

— Пли!

Резкий удар сжатого воздуха, торпеда вышла. Теперь ныряй, боцман! Медленно, страшно медленно ползла стрелка глубомера. А сторожевик — уже почти над головой, корпус лодки содрогается от тяжкой работы его винтов. Неужели протаранит?..

Десять метров… двенадцать… пятнадцать…

Успели нырнуть!

Теперь сторожевик пусть хоть пляшет над головой, плевать!

Как долго идет торпеда. Или мимо?.. Нет, угол встречи рассчитан верно (думал командир, начав маневр уклонения). Разве что цель успела отвернуть…

Взрыв! Раскатистый, убедительный…

Корабли охранения весь день преследовали лодку. Меняя глубины, маневрируя под водой, Толоконников уходил, пока не смолкли — уже ночью — далеко за кормой разрывы глубинных бомб.

А спустя четверо суток отправили к морскому шкиперу еще один транспортишко — Толоконников наблюдал взрыв и видел, как судно переломилось пополам. Опустив перископ, недовольно брюзжал: транспорт жидковат, тысячи на две всего тянет. Он жаждал крупной добычи — по десять тысяч тонн, не меньше. Но комиссар прикинул: три потопленных транспорта — примерно пятнадцать тысяч тонн долой из гитлеровского флота.

— Это неплохо, — сказал он. — А если уже развернут весь эшелон, все одиннадцать лодок, и если каждая, как мы, потопит по три штуки, то сколько получается? Сто шестьдесят пять тысяч получается. Совсем неплохо!

Перед сменой позиции Семиохин отстучал краткое донесение о потопленных транспортах. На переходе, когда лодка ночью пересекала Балтийское море с запада на восток, разыгрался шторм. Лодку подбрасывало, клало с борта на борт. Пришлось Семиохину пустить в ход свою баночку. Бледный, с запавшими глазами, он сидел в радиорубке, прослушивал эфир, грыз черные сухари, но они ему плохо помогали. Ругался в четвертом отсеке кок Ломов, у которого посуда разъезжала по электроплите. От супа пришлось отказаться, но сварить макароны с мясными консервами Ломову никакой шторм не смог бы помешать.