Лёгкий ветерок наполнил паруса, забелели на глади воды их лёгкие крылья, и Пётр с гордостью осматривался вокруг — как он любил, чтобы расстилалось перед ним широкое море, синее, словно небо, и прорезали его синь белые паруса. Персидский поход начался...

Перед самым отплытием Пётр нашёл время забежать в покои Марии. Она ещё не расплылась от беременности, но уже круглился живот, груди налились мощными соками материнства, и вся она, пополневшая, посвежевшая, казалась Петру воплощением любви и умиротворённости.

— Носи ребёнка крепко, — сказал он ей на прощанье, целуя в полные губы, — пусть родится здоровый мальчонка, — как и обещал, признаю его законным сыном. А там увидим: будет сын, может, будешь и императрицей...

Мария не ждала таких слов, даже испугалась за их смысл и содержание, сразу представила дородную фигуру расплывшейся от пьянства и переедания Екатерины, поняла, что эта женщина, хоть и на шестнадцать лет старше, не упустит своего и борьба будет тяжёлой и страшной. Да и не хотелось ей втравливать своего любимого во всякие сложности, она просто закрывала глаза на будущее, не могла говорить о нём, не могла думать...

— Что Бог даст, — тихо сказала она Петру, прощаясь.

— Поликалу от себя не отпускай, он искусный лекарь, если что, тотчас к нему, — наказывал Пётр. — Да зачем же ты каталась на лошади, коли уж знала, что тяжела?

Мария улыбнулась светло и чисто: как он заботится о ней, как всё продумывает, как бережёт её — и от наветов злобных, и от взглядов двусмысленных.

После такой опеки ничего ей было не страшно. Боялась только одного: как отразится на её потомстве страшное проклятие визиря — не могла не думать о нём, не могла не сжиматься в комок, хоть и понимала, что не должна даже вспоминать.

Да и ребёнок Анастасии — девочка Смарагда-Екатерина, как будто опровергал все эти страшные измышления. Но ведь и их, Кантемиров, в семье много, и это все дети Дмитрия Кантемира, а что будет с потомством этих детей, что будет с ними?

Первые роды Марии, старшей в семье, и покажут, действует ли проклятие Балтаджи-паши, или было просто сотрясение воздуха и ничего больше.

Ребёнок уже толкался под её сердцем, и она сладко замирала, ощущая эти лёгонькие толчки, биение существа, живущего в ней.

Это ребёнок от её любимого, ребёнок великого русского царя, и она прислушивалась к нему, стараясь вообразить себе его положение, его позу и его стремление повернуться, напомнить о себе лёгкими и такими странными толчками...

Губернаторский дом, где поселил Марию Пётр, был просторен и тенист — с разных сторон окружали его вековые деревья, в саду росли сливы и абрикосы, купались в воде реки плавучие лапы ракит, а аллеи в тенистом парке давали много прохлады и тени, охраняя от мглистой пыли и жарких, пронизывающих лучей солнца.

Анастасия всегда была рядом, и хоть не были они так откровенны между собой, как было в первые месяцы беременности жены отца, Мария всё-таки ощущала её заботу, внимание и тревожные взгляды, стоило будущей матери чуть-чуть захромать или скривиться от подступающей тошноты.

Нет, беременность Марии проходила легко, у неё не было ни пятен на лице, ни изнуряющей тошноты, и иной раз она даже думала сесть в седло и проехаться по берегам многочисленных рукавов Волги, чтобы вдохнуть влажный воздух реки и полюбоваться на её зелёные берега.

Но о лошади нечего было и думать: Мария представляла, какие охи и ахи поднимутся из-за этого её желания, как строго подожмёт губы грек Поликала, каждый день спозаранку тщательно осматривающий и обмеряющий Марию.

И всё-таки Мария много гуляла, сидела на скамейке по-над высоким берегом Волги и чувствовала себя хорошо в этом тенистом раю...

А с фронта доносились не очень радостные вести: изнурительная жара палила всё вокруг, бескормица и сожжённая на корню трава губили лошадей, и кавалерия, продолжающая поход посуху, терпела многочисленные лишения. Да и на море из-за жары было невыносимо, только свежий ветерок иногда задувал с востока, и тогда наплывали белые облачка, в которые с надеждой всматривался Пётр — вот-вот пойдёт дождь, вот-вот кончится эта страшная сушь, когда ни о чём не мечтается, кроме глотка ледяной воды...

Даже Екатерина, вроде бы уже привычная к лишениям всех петровских походов, и та чуть не захворала.

Без сил лежала она в просторной каюте флагманского корабля, на котором находилась царская чета, закрывала наглухо все шторы, чтобы в круглые окна не попадал ни один луч слепящего солнца, и заставляла своих фрейлин обмахивать её большими густыми веерами из страусовых перьев или бесконечно пила сладкую водицу, но непременно морщилась: пока несли из кухонного отсека воду к ней в каюту, она успевала нагреться, была тёплой и противной.

Екатерина уж и голову обрила на манер мужа и теперь перекатывала голый череп с прижатыми к нему маленькими ушами по жёсткой подушке, не имея сил подняться и выйти на палубу, где всё время торчал Пётр, осматривая берега в подзорную трубу.

И всегда рядом с ним толпились его вельможи: отдувался и лоснился излишне толстый Толстой, маячил позади губернатор Астрахани Артемий Волынский, теснились, несмотря на жару, и другие вельможи, в душе проклиная этот кипящий зноем Персидский поход.

Пётр не только находил в себе силы каждодневно спрашивать о прибытии провианта и сурово требовать отчёта, не только расписывал каждую операцию, которую предстояло провести, соединившись с кавалерией, но ещё и отправлял на бусах курьеров с донесениями Сенату:

«Мы от Астрахани шли морем до Терека, а от Терека до Астрахани, отколь послали универсалы, а там, выбравшись на землю, долго дожидались кавалерии, которая несказанный труд в своём марше имела от безводицы и худых переправ...»

Пять тысяч матросов, 22 тысячи пехотных солдат, не считая кавалерии, — всем им требовался провиант, корм для лошадей, но главное — пресная вода, а с ней было туго: лишь немногие родники капали с гор, а малые речки и ручьи давно пересохли и поросли осокой и камышом.

Сражений почти не было.

Горцы, едва только слышали о царском подходе, убегали, прятались в узких каменистых и непроходимых ущельях. Но зорко следили за отстающими или отдельно шагавшими солдатами. Нападали исподтишка, если знали, что один солдат беззащитен, налетали, отрезали голову своими кривыми обоюдоострыми ножами и скрывались в непроходимых зарослях ущелий.

А иногда они просто уволакивали за собой солдата, избивали его, а то и заставляли переходить в свою басурманскую веру.

Пётр ярился из-за таких нападений, ему хотелось большого сражения, где можно было бы показать силу царского войска, но поход всё продолжался, а сражений не было.

Может быть, сыграли роль и бесчисленные царские манифесты, которые печатал в своей походной типографии Дмитрий Кантемир.

В них, как и в маленьких афишках и листовках, на арабском языке разъяснялось, что царь не собирается уничтожать горские народы, как жили они, так и будут жить, только под эгидой русского царя, лишь хочет царь наказать тех людей, что побили и пограбили русских купцов в Шемахе, наказать достойно, чтобы неповадно было поднимать руку на торговца, которому оказывают покровительство все государства, а уж своих купцов русский царь особенно бережёт: они привозят товары, и прибыток тут не только России, но и всему Кавказу.