Господи, какая глупость! Масонство — что-то из оперетты плаща и шпаги… Пьер Безухов… Радищев…

Неужели это может всерьез кого-то занимать сейчас, когда…

Из газеты вывалился узкий серый конверт. Адрес на нем был надписан незнакомым Вишневскому ломким женским почерком.

— Борис!

Андрею показалось, что Ивлинский не услышит его, однако Борис, подняв голову, молча кивнул другу и застыл в прежней позе — ссутулившись, обхватив руками колени.

Андрей сел рядом с ним на обломок какой-то старой плиты, криво торчавшей из разросшейся крапивы.

— Тихо здесь, правда? — негромко произнес Борис, глядя перед собой. — И пахнет морем… Как все это странно, Шмидт… Ты знаешь, ведь мы же сами не поняли еще, до чего странная у нас судьба… Взрослым этого не понять, даже таким, как Николай Владимирович… Скажи, только честно, как ты помнишь прежний Петербург?

— Смутно. Как будто это сон или было не со мной.

— Какой Невский тебе естественней представить: на котором движется пестрая толпа, через нее трудно пробираться, если спешишь, мелькание лиц, открывающиеся туда-сюда двери, яркие витрины, автомобили, пролетки, теснота экипажей и автомобилей… Или наполовину скрытые травой камни огромного пустыря с неподвижно застывшими зданиями-полуруинами? Когда легко бродить, не глядя на то, мостовой или тротуаром ты идешь?

— Как и тебе — второй.

— А им — первый. Они смотрят на Невский и думают, что он стал таким. А мы, если и думаем об этом, то думаем, что он был другой… Это не одно и то же — «стал таким» и «был другой»… Тут разное первично. Ты понимаешь?

— Да.

— Я думал… Вероятно, такими же, как мы, были люди на закате античности. Которые тоже выросли среди величественных руин, зарастающих травой… Руины — это красота смерти. Мы совсем другие, чем они. Нам трудно представить, что в этом городе когда-то кипела жизнь, работали фабрики и заводы… Мы выросли в городе руин, где мостовые заросли травой, поют птицы и пахнет морем… Как это все странно, Андрей!

— Странно… Я видел вчера Миронова из твоей «Раковины».

— Занятия идут?

— Да.

— Что он еще говорил?

— Блок тяжело болен. Кажется, очень тяжело. Ходасевич собирался за город — ао конца лета. Даль все еще в Москве. Может быть, пойдем?

— Что? А да, конечно. Мама беспокоится. — Борис поднялся, не глядя на простой крест, поставленный над невысоким свежим холмиком.

— Знаешь, я и сам понимаю, что так даже лучше… Само существование стоило ей невероятных усилий… Я просто… просто… просто мне как-то не по себе каждый раз оставлять ее одну.

— Она не здесь.

— Знаю. И все равно ничего не могу поделать. Пошли!

Борис, обгоняя друга, быстро зашагал по Смоленскому кладбищу.

«…До чего же все-таки странно — умирать летом, это как-то не вяжется между собой — лето и смерть… Блок болен…»

«Блок болен, а Гумми — последовательно беспощаден», — вспомнился Борису обрывок разговора в «Диске».

— У Гумми нет иного выхода: он бьется не лично с Блоком— И потом вопрос упирается в то, что это как раз тот случай, когда микрокосм не равен макрокосму…

— То есть?

— Если брать за микрокосм литературные круги Петербурга, а за макрокосм — всю остальную Россию… Гумми побеждает Блока, а по всей России… Он потому и беспощаден. Представьте фанатизм, с которым бьются защитники последней не павшей крепости, в которой хранятся святыни и знамена… Влияние на молодежь, литературный климат, борьба за сохранение лучших традиций… Поймите, первое — это не так уж и мало, и второе — это для Гумми последняя крепость.

— Гумми — монархист?

— Он — прежде всего противник идеи о праведном кровопролитии… Помните у Блейка? «The iron hand chrush'd the tyrant's head, And became a tyrant in his stead»[81]…

— Однако же он воевал.

— Мне думается, что это и способен понять только воевавший.

«Да, он не испытывает к Блоку ничего, кроме сострадания, — подумал Борис, — иначе бы он не пошел к нему тогда с делегацией… „Блок, не уходите, мы — люди одной культуры“. Но он пошел только потому, что битва выиграна… Милый Николай Степанович! Как хочется его увидеть… Пойду завтра в студию, непременно! Сегодня уже поздно… Мама заждалась». — Борис, подходивший уже к дому, непроизвольно взглянул на полускрытые пышно разросшимися тополями окна квартиры…

«Почему такой яркий свет?»

Ивлинским принадлежало теперь три узких окна: все они были празднично ярко освещены.

«Что это?!» — Борис как вкопанный замер на тротуаре: по освещенным проемам быстро скользили туда-сюда темные силуэты…

«Мама!» — в арку двора Борис почти вбежал…

— Эй!! Борька, погодь, кому говорю! — Дворник Василий схватил Бориса за рукав. Василий, служивший в доме уже десяток лет, помнил Бориса еще тем первоклассником, которого, вместе с другими мальчишками, нередко гонял метлой с крыш дровяных сараев…

— Чего, Василий?

— Домой не ходи, вот чего…

— Ты что — пьян?!

— Ждут там, вот тебе «пьян»… Тебя ждут… Видел — мотор стоит? На нем и прикатили. — Дворник зло сплюнул. — Беги-ка, малый, подальше, мамаша-то как-никак за тебя не ответчица… Авось уедут.

— Давно приехали?

— С час… Да куда ж ты, дурья башка?! Борис взлетал уже по ступенькам…

В двери торчали двое парней: они не сразу поняли, что рвущийся в квартиру молодой человек и был тем, кого в ней ждали…

— Куда прешь?! Нельзя сюда…

В глубине квартиры мелькнула мама: даже издалека бледная, она стояла у косяка, наблюдая за чем-то происходившим в комнате.

Отшвырнув с дороги не пускавшего его парня (тот ударился о сложенную в углу поленницу — со стуком полетели дрова), Борис влетел в квартиру.

…Выдвинутые ящики письменного стола валялись на диване: присевший на корточки человек в черных галифе рылся в их содержимом… Часть бумаг валялась уже на полу, и по ним ходили… Распахнутые дверцы комода, перерытое постельное белье…

— Я еще раз повторяю, что мой сын выехал из города в неизвестном мне направлении, и… — мама осеклась на середине фразы — зрачки ее глаз в ужасе расширились.

— Что здесь происходит? — Голос Бориса прозвучал уверенно и по-взрослому властно.

— Кто такой, черт побери?!

— Я — Ивлинский.