— Могу объяснить, — Женя засмеялся. — Откуда вообще взялся надгробный памятник? В обрядах бывает, когда утрачивается первоначальный смысл… А ведь он ведет свое происхождение от простого камня потяжелее, которым придавливали могилу, причем — далеко не всякую… — Как обычно, когда Женя говорил на такие темы, голос его звучал не по-хорошему вкрадчиво и дразняще… Эта интонация завораживала, увлекала…

— А какую, если не всякую?

— А такую, где надо, чтоб не вылазил… Так что милые детки из этой песенки — суть нечто вроде моих родственников… Ведь такого вы обо мне мнения, друзья мои любезные? В особенности ты, Николаев, Маша, как всякая женщина, смотрит несколько более трезво… — С Жениного лица неожиданно исчезло двусмысленно-дразнящее выражение, мгновенно уступившее место доброй насмешливости. — Может быть, довольно делать из меня Джона Мельмота?

— Женя, почему ты никогда не рассказываешь о себе? — смягчающим слишком прямой вопрос тоном спросила Мари.

— Да попросту потому, что рассказывать особенно нечего. Должен тебя разочаровать, Маша, у меня самая прозаическая биография. До девяти лет я жил больше в Стрешневе, нашем подмосковном имении, чем в Москве. Я рос банальным книжным ребенком. Потом, после смерти отца, жил до тринадцати с половиной лет за границей, в семье, тесно связанной с моей не кровными, но скорее деловыми узами, которой и была поручена опека, — я довольно богат, во всяком случае — был… В тринадцать лет я вернулся в Москву и поступил в пятый класс Поливановской гимназии… Ну а дальше и совсем просто — Добрармия и Дон… Вот и все — ничего романтического. А кстати, Николаев, сегодня ведь — среда?

— Среда, но я не был в Доме…

— И я пропустил, причем — как-то очень глупо. Меня занесло в некое место на Фонтанке, где я наслушался бреда на всю оставшуюся жизнь, причем бред был философический.

— В ВОЛЬФИЛЕ, что ли?

— Именно. Нет, на самом деле там иной раз бывает любопытно, хотя публика пестрая. Просто на сей раз пережевывали «Петербург», а у меня сие кушанье не вызывает аппетита. Кстати, опять сегодня слышал, что Блок очень плох.

— Меня поражает, Женя, я слышала, что родные хлопочут, чтобы увезти его куда-нибудь лечиться, но ничего пока не добились, хотя ясно, что зимы он в Петрограде не переживет… Неужели же…

— Что же тут странного, Маша… Он сыграл свою роль, и больше им не нужен. А пожалуй — и нежелателен.

— Ну вот, опять… Чувствую, что моя дщерь, прослышав, что мне вставать ни свет ни заря, твердо вознамерилась не дать нам сегодня сомкнуть глаз…

— В таком случае она отменно сообразительна для своих лет. А вставать ни свет ни заря тебе, кстати, не придется, Николаев, — невзначай уронил Женя, вытаскивая портсигар.

— То есть?

— Вместо тебя иду я. Эту ситуацию вчера переиграли. Ой, извини, Маша, опять чуть не забыл, что тут не стоит курить.

— Погоди, я тоже, — Митя вышел вслед за Женей во дворик, выходящий на Большую Морскую: с приездом Мари Николаевы заняли довольно пригодную для жилья комнату в полуразрушенном доме — недалеко от Дома Искусств, но и не рядом… Раньше там жил кто-то из переехавших в Москву завсегдатаев Дома литераторов, Женя не помнил кто…

Ночь действительно отчетливее обыкновенного доносила дыхание моря.

Женя, подтянувшись с мальчишеской резкостью движений, уселся на каменных перилах крыльца и, болтая в воздухе ногой, начал сворачивать самокрутку. Митя, вставший, облокотись, рядом, тоже закурил.

— У тебя хорошие вышли?

— Кончились, будь они неладны! — Женя сердито сплюнул попавшим в рот кусочком папиросной бумаги. — Сегодня вышли… Не курить не могу — я по натуре наркоман, хотя настоящих наркотиков никогда себе не позволял… А от запаха махорки меня рвет. Мерзостный запах.

— Зато сегодняшние розы весьма неплохо пахнут… Вот скажу Мари, откуда они взялись, — чтоб тебе впредь неповадно было.

— Да ладно тебе, подумаешь — жертва… Не могу же я, в самом деле, являться без цветов в дом такой очаровательной женщины, как твоя жена? Но с папиросами ты неплохо сшерлокхолмствовал.

— Метод дедукции, — Митя засмеялся. — Ты у нас останешься?

— Нет.

— Тогда тебе пора — быстрым шагом впритык…

— А, плевать… Я в этом отрезке знаю все подворотни.

— Смотри сам… — Митя немного помолчал. — Слушай, Чернецкой, я начинаю замечать, что происходит одно из двух — либо, покуда я тут занимался своими семейными делами, организация видоизменилась в филиал «Белой ромашки» и борется со сквернословием и курением, либо… меня намеренно отстраняют от серьезных операций.

— А чего бы ты хотел, Николаев? По-твоему, мы имеем нравственное право тобой рисковать, если можно лишний раз рискнуть кем-нибудь другим, например — мною?

— По-моему — да, имеете. Связав свою судьбу с моей, Мари знала, на что шла.

— И поэтому, если понадобится именно твоя жизнь, мы без колебаний ею распорядимся. А покуда необходимости именно в твоей жизни нет — согласись, мое право на риск больше твоего.

— Женя, прости, но неужели нет женщины, с которой связана твоя жизнь? — немного неуверенно спросил Митя.

— Нет… — очень медленно процедил Женя, глядя куда-то перед собой. — Такой женщины не может быть, потому что ее не должно быть… Я никого не люблю.

Никак не ожидавший этой странной откровенности, Митя изумленно посмотрел на друга.

— Моя возлюбленная была бы очень несчастна, — уже более обычным голосом ответил Женя.

— Ты уверен в этом?

— Так же как в том, что я не разрешил бы ей иметь детей, понятно это тебе, счастливый отец? Собственно, я и не знал ни одной женщины для того, чтобы быть уж точно уверенным в том, что у меня их не будет. — Женя засмеялся. — Нет, не думай, тут нет никакой патологии. Я здоров. Просто я сознательно меняю все счастье любви на горьковатое удовольствие сознания, что мне удается замкнуть кольцо.

— Я не понимаю тебя, — сказал Митя тихо.

— А тебе не надо меня понимать, — усмехнулся Женя.

— Ты уверен в этом?

— Уверен. Ты думаешь, что я не вижу, чего ты хочешь? Я ведь это давно вижу, Николаев. Брось, даже самые мысли об этом оставь, слышишь? Ты очень мне дорог, я с радостью жизнь отдам за тебя и за Машу — но большего, чем уже есть, от меня не жди. Я одному только человеку открыл больше, но этот человек меня спас. Правда, сам того не зная, но все же спас. А так спасти меня можно было только однажды, потому что теперь уже, к счастью, случилось то, чего бы без него очень могло вообще не случиться. Поэтому никто, кроме него, не услышит от меня большего, чем ты слышишь сейчас. Извини.

— Это ты извини меня, Чернецкой, — опустив голову сказал Митя. — Я не имел права хотеть того, чтобы ты открывал для меня эту дверь.