И это хорошо, и правильно.

И они в этом тоже маленько поучаствовали.

А тут, вдруг… на тебе!.. возвращаются…

Откуда взялись? С того света?

И еще чего-то хотят.

Требуют.

Отдай да отдай!

А чего отдавать-то?

Наше оно все, кровное!

Ишь чего захотели, отдай им…

Хватеру отдай, мебеля, пианины, может, еще посуду малированную?

А с какого такого бодуна? Накось, выкуси!

Они сражались за каждый квадратный метр «своей кровной жилплощади», за каждый бабушкин комод, за каждого замызганного тигренка. Тут и там возникали скандалы. Собирался народ. С криками «Бей жидов!» в дело пускались кулаки…

Трудно складывалась жизнь вернувшихся в Одессу.

Трудно и не очень радостно, вопреки всей радости освобождения.

Они были голы и босы, измучены физически и морально, раздавлены гибелью родных и друзей, надломлены потерей жилья, имущества, потерей той, доброй своей, родной Одессы, о встрече с которой так долго мечтали. Все это, вместе взятое, заставило некоторых даже наложить на себя руки.

Одна из страшных трагедий произошла с другом нашей семьи Бертой Рейнбальд.

Берта, талантливый музыкант и музыковед, сподвижник Петра Столярского и учитель Эмиля Гилельса, вернулась в Одессу из Ташкента, где в годы войны преподавала в эвакуированной туда Ленинградской консерватории. Говорят, что Берте предлагали продолжить карьеру в Ленинграде, но она не мыслила жизни без Одессы и вернулась в Одессу.

А тут – квартира занята каким-то высоким чином, бесценный концертный рояль «Бехштейн» присвоен новым директором консерватории, да и работы нет.

Отсутствие жилплощади не дает возможности получить прописку, отсутствие прописки не дает возможности получить работу, лишает хлебной карточки и обрекает на голодную смерть.

Вот такой заколдованный круг…

Можно было, конечно, просить, умолять, обивать пороги, вопить о заслугах, напоминать о всемирной славе ученика – Эмиля Гилельса, но Берта была слишком горда для этого.

Она предпочла смерть…

Да, конечно, многим из нас, вернувшихся в Одессу, нужна была, как сказали бы сегодня, психологическая помощь. Но в те далекие годы за «психологию» как раз отвечал НКГБ, сменивший в 1943-м так хорошо знакомый нам и любимый НКВД.

Одесское окружное отделение НКГБ располагалось, по иронии судьбы, на Еврейской улице, в том самом известном здании, в котором когда-то свирепствовал НКВД, а затем румынская сигуранца.

Задачи этой замечательной организации были разнообразны и, по большому счету, видимо, важны, но мы упомянем тут только 2-е управление, ответственное за контрразведку и занимавшееся в те дни «ликвидацией остатков антисоветских формирований в различных слоях населения».

Всё остававшееся в оккупации население Одессы, еврейское и нееврейское, считалось такими «остатками» и попадало «в разработку».

Остававшееся в оккупации нееврейское население подозревалось в антисоветских настроениях и сотрудничестве с оккупантами, а еврейское население…

Да, действительно, в чем подозревались евреи?

Евреи подозревались в том, что… «остались в живых»!

Впоследствии к этим двум группам подозреваемых добавилась «новая одесская элита», бежавшая в Румынию и накрытая органами в Тимишоаре и Бухаресте. Всех их, во главе с профессором Часовниковым, привезли под конвоем в Одессу, и разговор с ними был, конечно, особый.

Так что, по слухам, в те, первые месяцы после освобождения в НКГБ побывало все взрослое население Одессы, ну, может, не все, но во всяком случае большая его часть.

Родители Ролли тоже не мало часов провели на допросах.

Но им несказанно повезло – их «дело» вел полковник госбезопасности Семен Борисович Штейман, иначе…

Иначе пришлось бы им коротать свои дни где-нибудь в Сибири, на лесоповале.

Правда, в чем их подозревали, Изя и Тася так не поняли.

Не могли понять, почему они, чудом оставшиеся в живых, находятся «в разработке», в то время как те, кто способствовал оккупантам, свободны и счастливы и, по всей видимости, не понесут за свои преступления наказания.

Штейман, надо отдать ему должное, пытался объяснить, сказал, что еврейским вопросом его ведомство вообще не занимается и что «если бы он стал заводить дело на каждого, кто сдернул платок с головы еврейской женщины, ему скорей всего, пришлось бы посадить половину Одессы».

Полковник, конечно, лукавил – «еврейским вопросом» НКГБ занимался!

Еще как занимался!

Только не в той плоскости, на которую надеялись оставшиеся в живых евреи.

В докладах и рапортах, подготовленных НКГБ Украины, не раз указывалось, что он проводит работу «по выявлению националистических сионистских элементов среди еврейского населения и их антисоветской деятельности…»

Вот вам и ответ на вопрос, «в чем подозревались евреи»: оставшиеся в живых евреи подозревались в сионизме и антисоветской деятельности!

Между тем подонки, способствовавшие оккупантам в уничтожении евреев, каким-то невероятным образом почувствовали это новое радостное для них поветрие «борьбы с сионистами». Они приободрились, расправили согнувшиеся уже было плечи, сжали железные кулаки и… вернулись к своим обычным «забавам».

Эти «невинные забавы» были, естественно, замечены НКГБ и отмечены в рапортах: «…в последнее время стали фиксироваться случаи резких антисемитских проявлений со стороны местного населения… в отдельных случаях, имеющих тенденцию к открытым выступлениям погромного характера…»

Замечены, отмечены, но, на удивление, не повлекли за собой никаких репрессивных действий, видимо, потому, что НКГБ «еврейским вопросом» не занимался.

Или же занимался, но не в той, а в какой-то другой – сионистской – плоскости.

Ролли по малости лет в сионизме не подозревалась и НКГБ не посещала.

И она коротала свои дни… в очереди за хлебом, почти без движения стоявшей у маленькой булочной на углу Малого переулка.

Когда она очень уж уставала, то присаживалась на ступеньку ведущей к булочной лесенки. Присаживалась аккуратненько, с краюшку, так, чтобы очередь не затоптала.

А очередь вполне могла затоптать.

Это была очень «нервная» очередь – она волновалась, что хлеб может «кончиться», опасалась, что пацаны-беспризорники «стибрят» хлебные карточки, выталкивала наглецов, которые «лезли без очереди», и истошно кричала каждому такому: «Вас здесь не стояло!»

Ролли тоже, конечно, волновалась и время от времени засовывала руку в кармашек пальтишка – проверяла, не затерялась ли хлебная карточка и не стибрил ли ее один из пацанов, тот, растрепанный, в грязном разорванном пиджаке с подвернутыми рукавами.

Молодая усталая продавщица из каждой предъявленной ей хлебной карточки вырезала ножницами талончик с датой и наклеивала его на специальную рапортичку. Талончики были маленькие, а ножницы огромные и щербатые. Они выскальзывали из неумелых рук продавщицы и рвали истертую хлебную карточку.

Продавщица нервничала и материлась – беззвучно, одними губами.

Очередь тоже нервничала и материлась, но громко во весь голос.

Напряжение возрастало и с каждой минутой грозило перерасти в драку.

Удивительно, но Ролли нравилось стоять в этих очередях – ей, кроме этих очередей, и податься-то было некуда.