что нам очень нужно было поскорее вернуться домой.

Неужели мы возвращаемся домой?

Неужели мы теперь можем жить дома, в Одессе?

Я все еще не мог прийти в себя от всего, что со мной произошло.

Все было как во сне.

Базар в Тирасполе, а до него – Колкотовая Балка, а раньше, кажется, мороз и румынский военный грузовик…

Да, конечно, был румынский грузовик и солдаты на нем, но и до этого страшного грузовика было много, очень много всего.

До грузовика был Дальник, и кладбище, на котором мы ночевали, и колонна евреев, в которой мы шли куда-то, и собаки, и выстрелы, и… папа…

Папа…

Его, наверное, убили там, на Дальнике.

И тетю Цилю, наверное, тоже убили.

Но мама нам с бабушкой про это не рассказывает.

Она теперь вообще все больше молчит, и волосы ее стали совсем седые, как у бабушки. Она теперь стала похожа на бабушку. Моя мама.

Это, наверное, из-за меня.

Она все это время за меня боялась.

В эти последние дни перед освобождением, когда немцы стали хватать людей на улицах, она спрятала меня в каком-то подвале.

К вечеру, когда стало темнеть, я вместе с соседскими мужиками забрался в подвал. Свет не зажигали. Разговаривали шепотом. Боялись. Не знали, сколько времени нам придется просидеть.

Но под утро мы услышали крики: «Наши пришли! Наши!»

И все стали вылезать.

Я тоже вылез. Коленки у меня дрожали.

Но там, на улице, меня ждала мама.

Еще не совсем рассвело, но было светло от огромного зарева. Потом мы узнали, что это горела табачная фабрика – немцы ее подожгли, когда удирали.

Мне почему-то было очень холодно. Мама накинула на меня какой-то платок и увела домой.

«Успокойся, – сказала, – Все хорошо. Тебе нужно поспать немного, еще очень рано».

Уснуть я так и не смог.

Мне как-то не верилось, что все кончилось.

Не верилось, что не нужно все время помнить, что ты еврей и что за это тебя могут убить.

А теперь вот мы едем домой на платформе военного поезда и прячемся от ветра под брезентом, которым укрыты танки.

Настоящие танки! Танки, которые сражались за нас!

Танки, которые нас освободили!

Мы едем в Одессу, которую тоже уже освободили.

И там теперь нет ни этих румын, ни этих немцев.

А здесь, под брезентом, тепло и Рекс уже спит, и бабушка, кажется, тоже.

Мама обнимает меня за плечи и говорит: «Послушай, сыночка, нам скоро, надо будет обратиться в милицию и получить документы. Ты знаешь, тот паспорт на имя Елизаветы Лукован, который спасал нас все эти годы, поддельный и теперь уже непригоден.

Но ты в этом паспорте записан, как русский. Да и в удостоверении, которое выдали тебе в полиции Тирасполя, тоже значится, что ты «рус», то есть русский.

Так что в принципе и в новых документах ты можешь быть записан русским, только…

Смотри, ты уже большой мальчик, тебе уже 13 лет, и ты должен сам решить, кем ты хочешь быть, русским или евреем».

Кем я, кем я… хочу быть?

Какой странный вопрос.

Я, конечно, понимаю, что мама волнуется за меня.

Ведь быть русским – значит, никогда, никогда не слышать слова «жид».

Быть русским – значит, не бояться.

Не бояться, что тебя оскорбят, что тебя убьют.

Наверное, это хорошо, быть русским.

Но при чем здесь я?

Ведь я еврей.

Я посмотрел в глаза моей мамы и ответил на ее вопрос: «Я хочу остаться тем, кем я есть. Тем, кем я есть на самом деле. Я хочу остаться тем, кем родился. Кем мы все родились. И ты, и бабушка, и папа – ведь его убили на Дальнике только за то, что он еврей, правда?

Я хочу остаться евреем».

Событие пятнадцатое: Радость освобождения

Одесса, май 1944 г.

Май в Одессе – это, как говорят одесситы, «что-то особенного!»

И солнце, и бриз, и опьяняющий запах акаций, и какая-то необыкновенная весенняя радость…

Но май 1944-го! О-о-о!

В этом мае наш город был просто затоплен радостью.

И это была действительно особенная радость – радость освобождения.

Радость освобождения текла по Дерибасовской, бурлила у памятника Дюку на Николаевском бульваре, сбегала по Военному спуску к Практической гавани, пенилась и заволакивала счастливыми слезами глаза.

Радость освобождения была огромной и безграничной, всеобщей и всеобъемлющей… только…

Только пахла она, эта радость, не цветами акаций, а дымом пожаров.

Только вязла она на зубах клейким мякишем хлеба, выпеченного, казалось, из пепла, ухмылялась еще не сорванными табличками с румынскими именами улиц и примешивала к запаху дыма запах затаившихся в развалинах трупов.

Уличных боев, как мечталось, может быть, Гитлеру, к счастью, в Одессе не было. Войска 3-го Украинского фронта сжали остатки его «великой» армии железным кольцом и не позволили развернуть бои, которые наверняка уже окончательно покалечили бы наш красавец-город.

Пехотинцы генералов Цветкова и Шлемина, Чуйкова и Глазунова, Морозова, Горохова, Рубанюка и Куприянова, кавалеристы Плиева, танкисты Жданова, артиллеристы Неделина, Вознюка, Левина и Косенко, летчики Судеца, Толстикова и Шевченко, связисты Леонова – все они прошли долгий мучительный путь войны и пришли наконец, сюда, к Черному морю, чтобы свести счеты с убийцами, чтобы нанести им последний смертельный удар.

«Нам выпало на долю огромное счастье, – говорили бойцы перед боем. – Мы первыми войдем в Одессу. И где бы потом мы ни были, что быс нами ни произошло, мы с гордостью будем вспоминать этот день»[32].

Несколько долгих часов продолжался бой. Тяжелый, кровопролитный. Взрывы снарядов сотрясали землю. Черные космы дыма заволакивали горизонт.

Не выдержав натиска, немцы пустились в бегство. Бежали в порт, надеясь покинуть Одессу морем, бежали в Тирасполь, тоже на что-то надеясь. Скорее всего, надежды их были напрасны, но нас, по правде сказать, это уже не интересует. Жаль только, что до всего до этого они все же успели взорвать часть порта, электростанцию, водопровод…

И теперь у нас снова, как во время осады, нет питьевой воды, нет электричества и по ночам на темных пустынных улицах банда грабителей по имени «Черная кошка» раздевает случайных прохожих.

Между тем в город стали возвращаться одесситы. В первую очередь, конечно, фронтовики, получившие краткосрочный отпуск для встречи с родными, и евреи, чудом выжившие в аду Транснистрии. А затем постепенно и эвакуированные в тыл вместе со своими заводами, больницами и институтами.

Выживших в Транснистрии было немного, человек 500, а в самой Одессе вообще единицы. А вот