Универсальность и неприхотливость казака в глаза бросалась. Не заметили. Впрочем, теперь казаком именовался всякий ополченец. И это тоже раздразнило «настоящее» казачество. Привыкшее себя считать отдельным сословием. Так что знаменитый яицкий бунт вышел не столько русским, сколько казацким. Вполне осмысленным, даже корыстным. Но и беспощадным оттого никак не менее. А главное, истовым.

Восставшие легко сносили учебные гарнизоны ландвера, рекрутов принуждали к измене. Не понимали — гулять им до подхода регулярных войск. В том числе — кирасир.

Лошади, управляемые без поводьев. Закованные в сталь бойцы, держащие четкий строй на любом аллюре. Булатные палаши со стальными гардами. В строю кирасира поразить холодным оружием было невозможно. Да, с тех пор как главным требованием к кирасиру стали мозги, личный состав измельчал. И все равно — покинув насиженные кабинеты и надоевшие казармы, они были готовы совершать невозможное.

Под Самарой их было аж три сводных эскадрона — всего двести пятьдесят четыре человека. Они, увы, опоздали — ландвер вышел в поле, чтобы не подвергать город штурму.

Гарнизон последний раз прошел по городу в парадной форме, развернув знамена, церемониальным маршем. И немногие неказистые украшения, положенные воинам ландвера, блестели ярче всех бриллиантов мира. Эти люди шли умирать за тех, кто оставался в городе. Чтобы выиграть им несколько часов для бегства. Привычные и довольно неприятные соседи превратились вдруг в единственную надежду обывателей. Их проводили цветами и слезами, поняв вдруг сущность воинов — тех, кто исполняет свой долг по их, горожан, защите даже тогда, когда выполнить его невозможно иначе, как ценой собственной жизни.

Судьба отряда осталась неточной и неизвестной, зато, по непроверенным сообщениям, вторая по величине армия повстанцев, возглавляемая неким Емелькой, находилась уже в виду города. Властей в городе не было. Генерал-губернатор ушел с ополчением. В его кабинете сидел грустный вице, то есть заместитель по внутренним делам, опровергая аксиому о том, что палачи и тюремщики — трусы. В остальном присутствие было пусто.

— Герои ушли, трусы бежали. Один я — сам не знаю кто, — сообщил этот простой служака. — Полиции нет, кирасирское отделение — пять человек — внизу, на первом этаже.

Командиры эскадронов переглянулись.

— Даже для меня это слишком, — заявил ротмистр Зузинский. — Предлагаю отступить. Приказ нам был дан какой: оказать содействие в обороне города. А содействовать некому, ergo, господа, мы сами себе хозяева.

Любил он вставить латинское словцо.

— А здорово генералы растерялись. Да и что Михельсон за генерал… Помнится, ни Тембенчинский, ни Суворов ни разу не отдавали приказов в форме «оказать содействие», — заметил другой комэск, Сухарев.

— Виа тоже всегда четко указывает, чего хочет.

— Н-да, Михаила Петровича бы сюда. Вот уж кто умеет показать врагу кузькину мать.

— За чем же дело стало? — донеслось от дверей.

Там князь Тембенчинский, вальяжно опершись на «ушки» ятагана, довольно потирал друг о друга свои огромные белоснежные крылья.

— Крылья я покрасил, — сообщил он. — Все-таки у меня в них и немного черного было. Кто знает, как истолкуют. А то жене и напишут — проезжал-де человек зверовидный и в перьях, именуясь светлым именем князя Тембенчинского, а на деле диавол и крылья у него отчасти хоть и белого, но больше пошлого желтого цвета, и черный тоже есть. Оный же диавол, посаженный по задержании на цепь в полицейском присутствии, страшно ругается матом, так что просим нижайше его от нас изъять с целью выяснения… А так тоже пишут, что, мол, хоть и зубаст зело, да крылья имеет ангельской природы, а потому пропущен, а ежели надо задержать, то путь держит на станцию Дыринка. Ух, и дикие же места пришлось пролетать!

— Бывают хуже, экселенц, — серьезно отвечал Зузинский. — У этих просто служебное рвение. И некоторая темнота. Искренняя.

— А по мне, нет ничего хуже дорвавшегося до власти дурака, — встрял третий комэск, Чирков, до того полировавший паркет блестящим сапогом.

Таких у пехоты просто не бывает! Три шага пешком — и хоть пылинка, но осядет на этом черном кривом зеркале дешевого воинского шика. Поскольку в отличие от товарищей одет Чирков был исключительно, как положено от казны. Зузинский же и Сухарев являли собой пример предельной роскоши, дозволяемой уставом. Объяснялось это просто. Господа комэски были из разных отделов. О чем Чиркову немедленно и напомнили.

— Ты, Паша, конвой, — сообщил ему Зузинский, брякнув бриллиантовыми подвесками аксельбанта, — потому худшего бедствия, нежели дурак-командир, просто не представляешь. С твоей колокольни это, видимо, так и кажется. Но есть ведь и другие высокие здания. И повернутые по-другому. И где ты наблюдаешь простую глупость, я, например, везде вижу финансовые злоупотребления. А Никита, — Сухарев на аршин выдвинул грудь с Андреевским крестом «За веру и верность», — государственную измену. И пресекаем.

— Ты хочешь сказать, что Михельсон — вор и изменник? Не слишком ли!

— Нет. Никоим образом не хочу никого очернить. Но то, что он будет проверен — точно. Кстати, если бы он одержал полную победу — он тоже был бы проверен. На всякий случай. Такова наша метода…

Генерал-аншеф Михаил Измайлов привстал навстречу визитеру, пожалуй, даже излишне порывисто. Вошел-то в кабинет Гудович. Должность его оставалась прежней — все так же состоял генерал-адъютантом. То ли дело Мельгунов, закатившийся в Новороссию генерал-губернатором! Но тот и был, при всем своем авантюризме, всегда скорее генерал, а вот Гудович — скорее адъютант. И не более того, в какие бы чины ни вышел. Впрочем, личный порученец царя — это персона. А личный друг — тем более…

Военный министр бы и из-за стола вылез, да попросту не мог. И так глухо стукнула каска, пробив острым навершием очередную метку на новеньком паркете. Новеньком, как и все здание Кольца. Карта, развернутая на столе, стыдливо свернула угол, прикрыв разрисованное подбрюшье.

— Как обстановка? — буднично спросил Гудович, пожимая Измайлову руку. После чего нагнулся и вернул каску хозяину. — Ты бы полочку какую для нее сделал, а то как ни прихожу — все падает. И твоим же сотрудникам внизу работать мешает.

— Ничего, они привыкли. Да и какая разница — чем прижимать эту чертову карту, если это что-то непременно должно весить полпуда. И кто только их там, у Михельсона в штабе, так скручивает?

Кто — Измайлов замечательно знал и сам, поскольку обязан был знать всех откомандированных офицеров-квартирмейстеров. Но ведь человек никак не виноват в том, что за три дня, проведенные в узком тубусе, карта сама норовит свернуться в рулон. А пожаловаться хочется. Плотную же и упругую бумагу для топографических карт Измайлов выбирал лично. А вот сейчас сам с каждой знакомился, прежде чем передать вниз, где данные с нее перенесут на Большую, а там и реплику сделают для князя-кесаря и обоих царей — подняв ее по-новому, затушевав неинтересные в стратегическом масштабе подробности и выделив другие.