Или Явь вокруг изменилась, став отчетливей и пронзительней до слезы, наползающей на глаза от ее ярких красок?

Нет, конечно, не Явь виновата, понимал волхв, сам стал другим. Залетел духом так далеко, откуда не возвращаются. Говорил с тем, кто уже давно умер. Волей его только и вернулся назад, не иначе. Да и Сельга-краса помогла, конечно…

Сидеть на припеке было приятно. Летнее горячее солнце щедро вливало в него силу-живу, и он всем большим телом впитывал его благость, как ягода-земляника, что наливается на открытых полянах. Вместе с силой возвращались заботы и думы…

Князь Кутря вернулся от талагайцев, принес в села мир с ними. Старейшины талов приговорили: с поличами больше не ссориться. Пролитую с обеих сторон кровь договорились оставить духам. Потом талагайцы сами вызвались помочь поличам найти черное, злое святилище и разорить его. И шаман Кирга укрепил их решение самой что ни на есть страшной клятвой о мире и помощи.

Вот князь Кутря, всем князям князь! Один пошел к дикарям, одолел их самого сильного богатыря, не допустил род до всеобщей сечи, не осиротил детей, не обездолил жен, восхищались родичи. За таким князем — как за горой каменной, от любой бури спрячешься! Герой — что тут скажешь, с таким ничего не страшно. Когда рубились со свеями, был герой и по сию пору таким же остался…

Сначала родичи думали, оправится немного и вернется в святилище могучий Ратень. Но он не торопился возвращаться к святыням. Теперь он знал, догадался наконец, о чем говорил ему Симон Волхв, привидевшись в предсмертном бреду. Черное капище — вот его искупление! Вот какое Зло должен он найти, извести, выкорчевать под глубокий корень, чтоб и помина не было…

Родичи — что дети малые, поиграли с чурочкой-обидой, закинули ее и забыли. Собирались воевать, бряцали оружием, шумели, как кипяток, но быстро остыли. Замирились с талами — хорошо, наменяли у них дорогих шкур — еще лучше. Будет с чем отправить челны на осеннее торжище, себя показать и других посмотреть.

Потом еще раз мирились с талами, уже всем родом. Много выпили хмельного пива и медовой сурицы, вдосталь наелись мяса и хлеба. Много дней праздновали, забыв дела. Многие головы после того шумного праздника долго не вставали на место. Родич Ятя от избытка всего опился до синевы и так оставался синим, пока в скором времени не помер. И двое талагайских охотников тоже опились и объелись до смерти. Большой получился праздник! И сами пили, и всем богам наливали!

В общем, стало родичам не до черного капища. Так и забыли бы.

Ратень, словом волхва, ведающего неведомое, не дал им успокоиться. Ковыляя с клюшкой, тормошил седобородых старейшин, пугал мужиков и баб сказками о коварстве черных волхвов, стращал их колдовской силой, что рыщет где-то поблизости. А раз рыщет, то и объявится, спасения от нее все равно не будет. Одно спасенье — самим напасть и извести колдунов!

Добился все-таки волхв своего. И Сельга-видящая его поддержала. Кутря отрядил на поиски горячих отроков, рвущихся до железного боя, и старейшины разрешили это. Князь, понимая черную угрозу, сам отправился в долгий поиск во главе своей молодой дружины. Мало того, умный князь договорился с колдуном талагайцев, тот тоже отправил с ними нескольких охотников. Талы — в лесу чуткие и здешние края давно знают, все тайные тропы исходили. Ратень и сам бы сорвался с места вслед за ними, но куда ему в поход, слаб пока был, любым ветром раскачивало, как подломанное дерево в чистом поле. Нельзя ему пока в лес…

Впрочем, и другая надобность держала его в селе.

Хотя нет, надобностью это трудно было назвать…

Сельга! Она держала, себе-то можно признаться! Запутала его как сетями, как смолой залила плещущей синевой глаз…

— Плохие люди, — сказал он, насмотревшись.

— Да это понятно, что не хорошие, — обиделся Еменя на короткий ответ. — Хорошие небось в черные волхвы не пойдут, колдовство и порчу на всех наводить не станут!

— Чего ж тогда спрашиваешь? — насмешливо прищурился волхв.

— А вот почему они такими стали? Как решились пойти служить черному, презрев светлых богов, забыв про родичей в Ирии? — не отставал Еменя. — Им же самим теперь в светлый Ирий хода не будет, только в подземных владениях Кощея их примут небось. Как можно согласиться на такое по своей воле? Вот чего я не пойму, обратно сказать…

— Ты, паря, еще много чего не поймешь, — поддразнил парня Ратень.

Еменя, конечно, тут же снова обиделся. Надулся и запыхтел, как сердитый еж:

— Да ты не скалься, волхв, ты толком скажи, раз знаешь! А зубы-то скалить я тоже умею не хуже других…

— Расскажи, Ратень, — попросила Сельга.

Ратень глянул на нее и словно обжегся глазами. Быстро перевел взгляд на остальных родичей, собравшихся вокруг костра. Много народа вышло этим вечером на толковище, запалили по темному времени веселый огонь. Большой получился, сам Сварожич был бы доволен таким. Молодежь по юному пустоумию резвилась на поляне при его свете, пронзительно визжали девки, и басом ухали парни. Те, кто постарше и поумней, расположились поближе к теплу, степенно плющили зады на бревнах, брошенных рядом с кострищем.

Против обыкновения, Сельга тоже пришла к общему костру. Вообще она редко выходила чесать язык вместе со всеми, но сейчас подсела, протянула к огню растопыренные ладошки. Мужики уважительно потеснились, давая побольше места ведунье.

Ратень хоть и не смотрел на нее, а все равно видел. Пламя, бросавшее отблески на лица родичей, тоже, показалось ему, выделяло Сельгу. В мелькающем свете костра ее тонкое, строгое лицо представилось Ратню красивым особой, божественной красотой, от которой становится больно простому глазу. Глянет своими пронзительными глазищами — и словно горячим плеснет. Так девы-богини, спускаясь к смертным из Прави, надолго ослепляют их неземным обликом. Среди широколицых курносых родичей она как лебедушка в утиной стае, это точно…

— Расскажу, почему не рассказать? — согласился он, почесывая бороду, чтобы скрыть замешательство.

Он рассказал, что знал. Давным-давно, когда Симон Волхв собрал вокруг себя учеников, способных к волхвованию и чародейству, был среди них один. Способный выученик, может быть, самый способный среди других. Имя его было Колдуня.

Всем удался Колдуня. И разумом быстр, и статью статен, и чарных дел науку схватывал на лету. Но была, выходит, в нем червоточина, как крепкое с виду дерево неожиданно падает от легкого ветра, подпиленное изнутри жуками-древоточцами. Когда умер волхв, а ученики его разбрелись по разным краям, ставить новые, свои капища и продолжать волхвование, как наказал им Симон, все и открылось. Властолюбив оказался Колдуня, захотел, чтоб его одного только слушали и почитали. Для этого начал он творить нехорошее, и мор насылал на людей, и глад, и худую хворобу, лишь бы своего добиться. А потом и вовсе продался Злу телом и духом. Известно, хвост прищемишь, так и носу недолго гулять осталось, так говорят…

Извели, конечно, Колдуню местные люди. Долго изводили, но одолели наконец. Хитростью взяли, связали накрепко между двумя жердями, чтоб членом единым пошевелить не мог, забили соломой рот и закопали живого в землю. Отправили, значит, прямиком в угодья Кощея. А чтоб не выбрался невзначай, развели над его могилой жаркий огонь. Извели… Но семя осталось. С тех пор и называют таких, как он, колдунами. И черными волхвами их называют, потому как волхвование их не от сердца и света идет, а от злобы и тьмы.