— А ты нарушал, отче? — помнится, спросил Ратень.

— Тоже был молодым-горячим, — усмехнулся тогда старик…

Нет, ничего Ратень не боялся, а Сельги вдруг испугался.

Понял главное. Еще чуть-чуть, еще малый шажок тихий, и ни богам, ни себе он больше принадлежать не будет. Только она, владычица, возьмет его дух маленькими ладошками. Сладко это, но и горько одновременно.

И, главное, уже нет сил отказаться от этой сладкой горечи. Или горькой сладости, кто поймет?

— Не знаю, что делать, мать Мотря, тянет меня к этому мужику, — сказала Сельга.

— Э, доча, бабу всегда к мужику тянет. Такая уж наша женская доля, — нравоучительно прошамкала Мотря. Коричневыми пеньками зубов она зажала конец плетеной веревки и вощила ее, бережно водя руками. — Обратно сказать, к кому же еще бабе тянуться, как не к мужику? Не к медведю же?

«Зачем ей восковая веревка понадобилась, — мельком подумала Сельга. — Постолы никак латать собралась?»

— Я с тобой серьезно, а тебе — смех… — обиделась она.

— Я тоже серьезно… К которому, говоришь, тянет? — спросила Мотря, все так же не разжимая рта.

— А то ты не знаешь! — сказала она.

Мотря выплюнула изо рта веревку, начала сматывать ее и клубок.

— Я-то знаю. А ты знаешь ли? — уклончиво ответила старая. — Не запуталась ли?

— Так что мне делать? Ума не приложу…

— Ум тут не нужен, — подсказала Мотря. — Бабий ум, известно, на спину бряк, да весь вышел дымом.

— Опять тебе хихоньки! А я — по делу говорю.

— И я по делу! Нужен мужик, ну и возьми его!

— Как взять?

— Понятно как. Хочешь — налетом, хочешь — ползком, а можно и приседом, как понравится. Не девка, небось знаешь, что с мужиками делают животом к животу.

— Он не мужик, он волхв, — задумчиво сказала Сельга.

— А хоть бы и волхв. Разве волхвы — не мужики? Или, думаешь, не умеют кожаным веслом поперек волосатого озера грести? Да вон хоть у Шешни спроси, она долго у них на капище задом ерзала, выпрашивая у богов дите. Эта научит…

— А Кутря?

— А что Кутря? Ему небось свое достается, так ведь? Кутря Кутрей, от него не убудет, а Ратень Ратнем, другой человек, другое семя. Значит, пришло тебе время его принять, вот что выходит. Нутро просит. Растешь, значит, бабье время приходит для тебя, доча. Такое время, когда всякий мужик желанным кажется.

Сельга задумалась, хмуря брови.

— Нет, не то… Да и нехорошо так… — сказала она.

— Почему? — удивилась Мотря. — Все так делают, даже богини с богами, то с одним соединяются, то с другим. Я так полагаю, даже людям надоедает один и тот же кусок жевать, а богам, у которых вечность впереди, как иначе? Ты что, бабонька, совсем занеслась от людского почета? Правильнее богов стать хочешь?

— Да я не о том, — поморщилась Сельга, досадливо, словно от мухи, отмахиваясь от ее несгибаемой правоты. — Что правильно, что неправильно — не мне судить.

Я тебе о другом толкую, о своем. Как бы тебе объяснить, даже не знаю… Понимаешь, когда беру я мужика и он меня берет, не только дело в семени и игривых соках, я чувствую. Иная, незримая сила между нами рождается, вместе мы пьем эту силу и становимся вместе с ним сильнее… Так, наверное, объяснить можно… А что с этой силой станет, если разливать ее по малой чаре каждому, кто приглянулся? Много ли останется, да и останется ли? Я, мать Мотря, давно уже себе сказала — или все, или ничего. А объедки да обглодки пусть вон собаки во дворе грызут, им это за радость.

— Ну, не знаю, не знаю… — покачала головой Мотря. — Ты у нас пророчица выросла, тебе видней, значит. Я-то что, только в травах и хворостях и понимаю толк… Только, скажу тебе, вечно ты, доча, все так запутаешь на голом месте, что и семерым не расплести. Я по старости своей полагаю — почеши, где свербит, гладишь, и отойдет от нутра. Все просто, если со стороны глянуть…

— У тебя все просто!

— Живу долго, милая. Некогда мне уже сложности выплетать. Немного осталось времени.

Сельга ей не ответила. Все так же задумчиво хмурила густые брови, лежащие красивыми стрелками на гладком лбу.

— Иногда я думаю теперь — лучше б его и не было… — наконец призналась она.

— Это про Кутрю? — ужаснулась Мотря, поняв ее.

— Про него.

Старуха рассерженно засопела. Сельга, не услышав ответа, покосилась на нее. И сама испугалась. Она давно уже не видела мать в таком гневе.

— Чтоб не было, говоришь! А чтоб у тебя типун на языке выскочил, не хочешь? Чтоб у тебя глаза повылазили да в траве потерялись! Чтоб тебе поносом исходить семь ден подряд, не желаешь такого?! Это же надо чего придумала! Это же придумать надо сначала! — закричала-запричитала Мотря. Брызгала изо рта слюнями, возмущенно трясла седыми прядями, вот-вот за волосья схватит.

Сельга ошпаренной собачонкой шарахнулась от нее.

— Нет, ну придумала-то чего?! Тоже мне, ведунья называется! — кипятилась старуха. — А не знаешь разве, как богов прогневить?! Как слово сказанное в дело сделанное превращается, не знаешь?! Из-за бабской своей неуемности хорошего мужика погубить хочешь, накликав Лихо?! Да чтоб у тебя язык после этого отсох и отвалился совсем!

Они затихли. Старая, правда, все еще бурчала что-то себе под нос, но уже неразборчиво.

— Мать Мотря? — осторожно позвала Сельга.

— Чего тебе?

— Ты прости меня, дуру… Сама не знаю, как вырвалось…

— Ладно… Только не говори так больше!

— Честное слово, не знаю. Перепуталось все… Кутря — как родной мне. Как брат, что ли? И муж и брат, так, наверное… Но и Ратень теперь родным становится… Нет, не так! По-другому. Как подумаю о нем, как представлю на своих плечах его большие руки — все внутри загорается. И в жар, и в холод кидает, вот как… Раньше не было со мной такого! Как это можно, мать Мотря, чтоб сразу про двух думать, и одного любить, и второго желать?

— Можно, все можно… Чего только не бывает в Яви.

— Понимаешь, когда была девкой — мечтала про Кутрю, — продолжала рассказывать Сельга. — Как будем любиться с ним, обниматься и тетешкаться, как начнем гладить друг друга тепло и бережно. Не про его кожаную соху мечтала, даже не думала о ней тогда… Не понимала еще, что это такое… Сама небось помнишь, как девки мечтают, все о красе да о ласке, о мягком да о пушистом… А сейчас гляну на этого огромного волхва, и пожар между ног. Так и хочется самой вскочить на него, нанизаться со всего размаха, ощутить внутри себя биение горячего семени. Чтоб вошел он в меня плотно, туго, как меч входит в ладные ножны, чтоб заполнил всю до отказа, как вода заполняет подставленную корчагу… Даже не знала, что так бывает, что есть у людей такие безудержные желания…