— Вот оно что… ты же Яррик… или как? Правая рука Сетона… шпионил за нами аж от Данвикена. Дожидался, что ли? Или случайно там оказался?

Яррик опять прошипел что-то по-французски, и глаза полыхнули такой злобой, что даже Карделю на секунду стало не по себе.

Он покачал головой.

— Французский, извини, не учил, хотя… то, что ты произнес, думаю, на всех языках звучит примерно одинаково. Если, конечно, произнести с выражением… Ты, поганец, грязно отозвался о моей матери? А меня тоже послал куда подальше? Большое дело… слыхивал и похуже. Мне, приятель, от тебя не вопли нужны. Мне нужно кое-что другое… По ты на канарейку не сильно похож, по доброй воле петь не станешь. Потому-то хочу тебе кое-что показать.

Кардель ухватил Яррика за волосы и подтащил к одному из четырех вертикальных мельничных колес. Гот попробовал сопротивляться, но боль была слишком сильна. Колеса нехотя, со скрипом крутились — Стрёммен, забранный в два желоба, яростно бросался на плицы[46].

Не отпуская волос, нагнул голову Яррика.

— Посмотри-ка вниз.

Черная бурлящая вода и яростное рычание порога, возмущенного покушением на его свободу.

— Мне нужно увидеть твоего хозяина. Сегодня же. И ты меня к нему отведешь.

Яррик сделал попытку плюнуть Карделю в лицо, но разбитые губы никак не хотели складываться для плевка.

— Ты же иностранец, откуда тебе знать стокгольмские обычаи… у нас уличная шантрапа так развлекается. Но, я тебе скажу, развлечение так себе: неверный шаг и тебе конец. Я сам видел одного мальчонку… оступился и исчез под колесом, как его и не было. Так и не нашли. А если повезет — вынесет на поверхность. А если еще больше повезет — откачают. За ноги трясут, пока воду из легких не вытрясут. Но это малышня… а ты, Яррик, большой и тяжелый, да и проворство у тебя уже не то. Ничего удивительного… застрянешь в плицах, а вода-то напирает и напирает. Нет, конечно, и тебя вынесет… но не в целом виде, это я тебе обещаю. Обязательно вынесет, как же, как же… все, что останется после крабов, обязательно. Вынесет, даже не сомневайся.

Кардель с усилием поднял Яррика и посадил на колесо. Хитрость тот освоил быстро — а что еще оставалось делать? Перебирать плицы надо быстрее, чем крутится колесо, иначе окажешься под водой. Каждый раз, когда каблук соскакивал с деревянной лопатки, он немного опускался, и приходилось удваивать усилия, чтобы не оказаться под водой. Огромная белка в огромном колесе. Кардель прислонился к балке и молча наблюдал, как выражение ярости и презрения на лице Яррика сменялось животным ужасом — он сообразил, что не успевает. Ледяная вода пролива уже захлестывала ноги. Яррик из последних сил пытался выиграть битву, которую выиграть нельзя. Смерть с ее неизбывным терпением наблюдала, как ее избранник постепенно осознает: эти мучительные секунды — последние в его жизни. Как в нем исчезают все мысли и все желания, остается только одно: смертельный ужас.

Развязка наступила быстрее, чем ожидал Кардель. Крики о пощаде вперемежку с грязными ругательствами — пальт, как мы уже знаем, понимал их на всех языках мира.

Тихо Сетон попросил накрыть стол на один куверт — для него самого. В самом дальнем кабинете «Юллене Фреден», где почти не слышен гомон из общих залов. Для Карделя поставили еще один стул. Отужинать Сетон не пригласил, но бокал с вином для гостя велел принести.

Сетон ест неторопливо, блюда приносят по очереди. Из рассеченной шрамом губы на скатерть то и дело капают соусы, но его это не смущает; наоборот, отвращение Карделя его забавляет. Впрочем, Кардель видит Сетона не впервые: может, и не забавляет. Игру теней с уродливым шрамом на щеке вполне можно принять за издевательскую ухмылку, а может, он всегда такой. Серебряный канделябр на двенадцать восковых свечей сияет, будто в кабинет внесли солнце.

Долгое молчание. Наконец Сетон вытер рот шелковой салфеткой, бросил ее на пол и сделал лакею знак: налей-ка, дружок, вина и оставь нас в покое.

Они остались одни. Кардель отхлебнул из бокала и первым прервал молчание:

— Значит, договорились?

Сетон неторопливо допил бокал и вновь наполнил.

— А почему вы так торопитесь?

Кардель не ответил. Внимательно разглядывал рисунок на скатерти, даже потрогал пальцем.

— Я заказал кофе… даже здесь они готовы нарушить запрет, лишь бы клиент платил. Жгут тряпки, чтобы какой-нибудь шпик не учуял запах жареных зерен.

Сетон прикурил сигару от канделябра и выпустил такое облако дыма, что Кардель испугался, как бы собеседник под его прикрытием не скрылся в какую-нибудь потайную дверь.

— Ну, хорошо… я попробую объяснить условия нашего соглашения. Чтобы получить то, что вы требуете, вам придется кое-что забыть. И вы имеете право знать, что именно.

Сетон закрыл рот, и Кардель в который раз подивился, как тонкие струйки дыма нет-нет да и просачиваются через изуродованную щеку.

— Мои пилюли… да… пилюли, надо вам сказать, превосходные. Эрик Тре Русур долго не продержался, выпал из игры. Потерял сознание и уткнулся носом в тарелку. Мы отнесли его в спальню — потихоньку, стараясь не привлекать внимания. Потом я позвал невесту. Мы повели ее по лестницам. Раскраснелась, бедняжка… все время смеялась. Думала, видно, такая игра. Или обычай… откуда ей знать, малышке? Довели до спальни… Жених, как вы сами понимаете, спал мертвым сном под своим балдахином. Господа разыгрались, начали плясать вокруг нее, посбрасывали одежду… и вот что удивительно: она все еще надеялась: а вдруг это какой-то неизвестный, принятый у высоких господ обычай? Или просто выпили лишнего… О, это они любят, эти господа… почему кошка играет с мышкой, как вы думаете? Я вам отвечу: потому что ей это нравится. Не мышке, разумеется. Кошке. Девчонка, наконец, сообразила: что-то не так. И куда подевались розаны на ее щечках… тут начались щипки, пощечины. Все они, совершенно голые, нацепили маски. Кто маску свиньи, кто макаки, кто лося… кому какая досталась. Вам может показаться, что это неважно; но поверьте — очень важно. Все эти господа знакомы с юных лет, но в этой вакханалии никто друг друга не узнавал, и это, повторю, очень важно. Все моральные, как их называют… все так называемые моральные преграды, если у кого они и были, — побоку. Делай что хочешь — все равно никто не знает, что это ты. Чем дальше, тем веселее. От подвенечного платья остались красные от крови тряпки. А потом и вовсе ничего не осталось. Но вела она себя… как дикая кошка. Кусалась, выворачивалась, царапалась. Что ж… знатоки говорят, есть такой показатель… чем больше сопротивление, тем ценнее добыча. Господин в обезьяньей маске, видно, утомился и решил положить этому конец. Схватил фарфоровый ларец… ошибся, после второго удара ларец разлетелся вдребезги, а ей хоть бы что. Даже не заметила. Кто-то похитрее отвинтил резную стойку от балдахина. Тут дело пошло успешнее… Вы бы видели ее. Кардель… в крови с ног до головы и без зубов. Она, наконец, поняла: это ее последняя ночь. Это, знаете, как прекрасная фарфоровая ваза китайской работы. Маленькая трещинка, ее почти и не видно, но звук уже никогда не будет тем же. Про маленькую трещинку — это, конечно, художественный образ… глядя на нее, такое сравнение и в голову бы не пришло, — Сетон усмехнулся, выпустил облако дыма и на мгновение черты его затуманились, словно это был и не дым вовсе, а облако приятных воспоминаний. — Компания окончательно разгорячилась. Те, до кого еще не дошла очередь, стащили Эрика с кровати, нагнули и пользовали но очереди… перемазали всю задницу свиным салом. И знаете… только когда она это увидела, начала плакать. В первый раз! Ну хорошо… сами понимаете, чем все это кончилось. Характер у девчонки был ого-го… Эрик же пишет: необузданная. Ни на секунду не сдавалась, отбивалась, кулачками колотила… Господам поднадоели укусы и царапины… а когда душа ее отлетела в пока еще никому не известном направлении, забава продолжалась, пока даже и опознать се никто бы не смог. Рваная тряпочная кукла.