Повисла пауза – под стать тишине, царящей в глубоком космосе. Мы надеялись, что Эбби продолжит объявлять экипажи или, по крайней мере, скажет нам, когда они последуют, но ничего такого не произошло. Пятеро счастливчиков смущенно улыбались, остальные же испытали жестокое разочарование. Почему Эбби не понимал этого? Если он действительно был властолюбив – а так считали многие, – как он не мог понять, какую власть сулят ему 100 преданных до гроба астронавтов? Для этого ему нужно быть всего лишь немного более контактным. Но он даже намеком не дал понять, каков будет график следующих назначений. В повисшей тишине я заметил на лицах некоторых соседей взгляды, выражающие нечто большее, нежели гнев. На месте Эбби я бы нанял слугу-дегустатора.

Встреча закончилась, и я вновь побрел к себе в кабинет. Несколько других TFNG отправились выразить друг другу сочувствие. Астронавты из ВВС злились из-за того, что военно-морской астронавт Рик Хаук будет командовать миссией, знаменующей возобновление полетов шаттла. Для Рика это будет уже второй полет в качестве командира, притом что его пилоту и коллеге по TFNG полковнику ВВС Дику Кови еще предстояло стать командиром в первый раз. Другие были в ярости оттого, что на этот полет назначен Пинки Нельсон. Хотя Пинки все очень любили, после «Челленджера» он позволил себе взять длительный академический отпуск для работы в Университете Вашингтона. Остальным же приходилось заниматься рутиной и подвергаться жестокому обращению со стороны Янга. В нашем сознании Пинки не заслужил такого приза, как первая миссия после «Челленджера». Болезненным моментом было и то, что его последний старт состоялся как раз перед «Челленджером», так что теперь у него получалось два полета подряд. Норм Тагард был уверен, что Эбби выбрал Нельсона просто для того, чтобы показать остальным, насколько несправедливым и капризным он может быть. Я вспомнил строку из документа д-ра Макгуайра о руководстве астронавтами: «Непоследовательность, неопределенность, умолчание, увиливание… все они имеют место в его продуманной непредсказуемости».

Были и другие аспекты этого назначения, которые разозлили бы еще больше, если бы мы о них знали. Годы спустя, на встрече в честь 20-летия группы 35-ти, Рик Хаук рассказал мне, что Эбби позволил ему выбрать Дика Кови в качестве пилота. Никакой другой командир из числа TFNG никогда не получал такой привилегии. Эбби всегда лично назначал и командира, и пилота, и специалистов полета – всех. Хаук также признался, что еще за шесть месяцев до пресс-релиза ему сказали, что он будет командовать первым полетом после катастрофы, но Эбби взял с него клятву хранить это в тайне. Я подумал, сколько же раз в течение этих шести месяцев другие питавшие надежды командиры, будучи в компании Рика, вслух гадали, кто возглавит STS-26, а Рик делал вид, что гадает вместе с ними. Глубокая тайна. Это было стилем Эбби, и это деморализовало астронавтов.

А тем временем моя «зима неудовлетворенности» продолжалась. Как мы и ожидали, программа создания легких ускорителей была отменена, и вместе с ней был положен конец всей затее эксплуатации шаттла на базе Ванденберг. Мне не было суждено увидеть полярную орбиту.

Обломки «Челленджера» – все – были замурованы в двух заброшенных ракетных шахтах на мысе Канаверал. Для меня это была еще одна головная боль. Фрагменты корабля надо было сохранить для постоянной экспозиции в ключевых центрах NASA в качестве напоминания о цене ошибок руководства и всей команды. Как минимум обломки следовало выставить в штаб-квартире NASA и в главных зданиях каждого полевого центра NASA. Это было необходимо в отношении как Центра управления пуском, так и Центра управления полетом. Даже в Отделе астронавтов стоило бы сделать такую экспозицию. Другие астронавты были того же мнения. Я слышал, как Боб Криппен заметил, что каждого астронавта нужно было обязать посмотреть на обломки, прежде чем их захоронили, и добавил: «Не думаю, что все гражданские космонавты даже сейчас правильно оценивают риск, на который идут, поднимаясь в кабину шаттла». Но такие экспозиции не были организованы. Растерзанное тело «Челленджера» спрятали, как будто сам вид его был чем-то непристойным.

Джон Янг продолжал третировать меня всякий раз, когда я что-либо говорил о безопасности полигона или о возможности использования двигателей системы орбитального маневрирования при выведении. Каждый понедельник по нашему отделу, подобно северному ветру над «ручкой» штата Флорида, где находилась моя база Эглин, проносились слухи о неминуемом увольнении его и Эбби. Но наступала пятница, и ничего не менялось. Крепкий ночной сон давно ушел в область воспоминаний. Я вставал среди ночи и уходил на прогулку или предпринимал пробежку. Мы с Донной до посинения обсуждали возможность ухода из NASA. Я уже прослужил 20 лет в ВВС[150] и мог уйти в отставку со службы и из агентства, вернуться в Альбукерке и найти там работу. Но всякий раз, когда я думал о расставании с T-38 или о том, что никогда больше не услышу фразы «Разрешаю запуск маршевых двигателей», или о том, что не увижу больше Землю из космоса, меня охватывал гнев. Я делал свою работу. Я хорошо ее делал. Почему же мне нужно уходить?

Весной 1987 года я получил временную передышку. Шаттлу предстояло оставаться на приколе еще по крайней мере год, и ВВС США решили, что это подходящее время познакомить своих астронавтов с космическими операциями Военно-воздушных сил. ВМС собирались сделать то же самое со своими астронавтами. Оба вида Вооруженных сил называли эту программу «подсиниванием», имея в виду, что мы наденем вновь, по крайней мере на время, свои синие мундиры[151]. Нам предстояли командировки на различные базы в США и за рубежом для получения информации о том, как военные космические средства используются для противодействия советской угрозе.

Когда известие об этой программе дошло до гражданских лиц в Отделе астронавтов, один особенно оторванный от жизни ученый поставил под сомнение ее честность: «Если ВВС и ВМС отправляют астронавтов "подсинить", что NASA собирается делать для нас, гражданских?» Марк Ли, боевой летчик ВВС, посмотрел на нытика и ответил: «А вас, ребята, придется подучить».

Западный Берлин был лучшим местом, где можно было встретиться «лицом к лицу с врагом». Это был 1987 год, и печально известной Берлинской стене оставалось еще два года жизни. Мы посетили несколько закрытых совещаний и совершили вертолетную экскурсию вдоль «железного занавеса», пролетев над «полосой смерти», охраняемой сторожевыми вышками и колючей проволокой.

Однажды вечером мы надели военную форму, прошли через пограничный контрольно-пропускной пункт и вышли в Восточный Берлин, намереваясь поужинать. Город все еще считался оккупированным, и военнослужащие стран-оккупантов имели право заходить в зоны друг друга, хотя фактически оно действовало лишь в одну сторону. Восток не позволял своим военным входить в Западный сектор, зная, что они не вернутся обратно.

Перейдя с Запада на Восток, мы очутились в 1945 году. Цвета еще не пришли в эту часть мира. Все выглядело серым и унылым, даже одежда женщин. Дистанционно управляемые телекамеры, установленные на зданиях, наблюдали за нами и за другими пешеходами. Улицы усиленно патрулировались восточногерманскими и советскими солдатами, вооруженными калашниковыми. На нас они смотрели, как на врагов, – кем, собственно, мы и были. Проходя мимо одной пары часовых, я показал на медаль на своей груди и сказал своему спутнику астронавту Джону Блахе (набор 1980 года) нарочито громким голосом: «А эту я получил за то, что убил десять коммуняк». Враждебное выражение лиц патрульных не изменилось. Очевидно, они не понимали по-английски – и, вероятно, к счастью для меня.