Еще один вопрос состоял в том, оставался ли экипаж в сознании более чем несколько секунд, которые потребовались для активации приборов PEAP и для переключения нескольких тумблеров на пульте Смита. Они не могли оставаться в сознании, если кабина быстро разгерметизировалась и давление в ней сравнялось с внешним. Разрушение произошло на высоте 14 километров, на пять с лишним километров выше горы Эверест, и направленная вверх скорость порядка двух Махов (свыше 200 километров в час) заставила кабину продолжать подъем до апогея примерно на высоте 18 километров. Чтобы оставаться в сознании при низком атмосферном давлении, характерном для этих высот, экипажу нужно было получать чистый кислород под давлением, в то время как самоспасатели PEAP выдавали лишь воздух с давлением на уровне моря, состоящий из 80 % азота и всего лишь 20 % кислорода. Однако была ли разгерметизация кабины?

Взрывная разгерметизация – вследствие разрушения какого-нибудь окна, например, – была бы подарком судьбы, и я исступленно молился, чтобы так оно и было. Однако обломки «Челленджера» рассказали, что и этого не произошло. Если бы так случилось, то пол кабины вздулся бы из-за быстрого расширения газа в ее нижней части. Но обломки не показали такого. Эта новость была для меня кинжалом в сердце.

Бейджиан и Картер пояснили, что оставалась еще возможность не взрывной, но все же достаточно быстрой разгерметизации, приводящей к скорой потере сознания. Подобная утечка воздуха могла быть вызвана многочисленными технологическими отверстиями в задней переборке кабины. Через них проходили связки кабелей бортовой сети и жидкостные магистрали, соединяющие кабину с остальной частью корабля. При разрушении орбитальной ступени они были оборваны, и вполне вероятно, что уплотнения, обеспечивающие герметичность этих вводов, также не выдержали. Кроме того, имелись доказательства ударов по кабине образовавшихся при катастрофе обломков. Например, один стальной фрагмент был найден застрявшим в раме одного из окон. Хотя тот конкретный обломок не проник в кабину, причиной достаточно быстрой для потери сознания разгерметизации могли стать другие осколки{65}.

Однако это были всего лишь догадки. Способа узнать, сохранила ли кабина герметичность, а следовательно, оставались ли астронавты в сознании, не существовало. Бейджиан и Картер привели некоторые косвенные признаки отсутствия активности экипажа, что могло говорить о его «отключке». Был исследован каждый клочок бумаги, извлеченный из обломков кабины, в попытке узнать, не оставил ли кто-нибудь из членов экипажа записку, однако ничего найти не удалось. Кроме того, не был подорван верхний люк для аварийного покидания корабля. Некоторые астронавты предположили, что они отстрелили бы его при приближении к воде, чтобы облегчить спасательные операции, если падение удастся пережить. Состояние прибора Смита также намекало на отсутствие активности. Из бачка был израсходован воздух лишь на две с половиной минуты дыхания. Это означало, что смотровой щиток шлема был закрыт во время падения. Если бы он был открыт, через него ушел бы весь пятиминутный запас воздуха. Но если экипаж оставался в сознании, разве астронавты не подняли бы щитки, чтобы иметь возможность говорить друг с другом в этой критической ситуации? Такова была гипотеза Бейджиана и Картера. В конце концов, нас учили реагировать на аварийные ситуации как единая команда, а это требовало общения. Поскольку интерком перестал работать с момента разрушения, единственным средством коммуникации оставался разговор с поднятыми щитками. (От удара о воду утратили целостность все шлемы и все самоспасатели, за исключением прибора Смита, и нельзя было установить, находились ли щитки в поднятом (открытом) или опущенном положении.)

После того как доклад закончился, кто-то задал Бейджиану и Картеру вопрос о теоретической возможности спасения: «Как вы считаете, если бы это произошло в испытательных полетах (Orbital Flight Test, OFT) [первых четырех полетах шаттла, в которых команды из двух человек имели катапультируемые кресла], могли астронавты спастись?» Ответ был – «определенно да». Экипажи OFT носили герметичные скафандры. Даже если бы давление в кабине было потеряно, эти скафандры позволили бы астронавтам сохранить сознание, так что они смогли бы потянуть за рукоять катапультирования.

Картер также сообщил всем, что Отдел летных врачей намерен собрать пряди наших волос и отпечатки ног, чтобы облегчить идентификацию в случае потери еще одного шаттла. Это замечание показывало, насколько сложной оказалась идентификация останков экипажа «Челленджера». Даже стоматологических карт было недостаточно. Джон Янг глубокомысленно заметил: «Если предпринимаются экстраординарные меры для того, чтобы гарантировать ваше опознание после смерти, каждому стоит дважды подумать о работе, которую он выполняет». И он был прав.

Он также был прав, когда добавил: «Мы не должны идти в полет снова, пока у нас не будет системы аварийного спасения». Некоторые менеджеры NASA уже предлагали возобновить полеты как можно скорее, а модификацию системы спасения провести «вдогонку». Хотя я и чувствовал неприязнь к Янгу за попытки торпедировать мою карьеру астронавта, должен признать, что по некоторым вопросам он занимал совершенно правильные позиции.

Картер напомнил всем нам, чтобы мы держали только что услышанное при себе. Дик Ричардс из набора 1980 года выразил негодование:

– И кого NASA собирается этим защитить? Семьи? Для них не будет существенно, если эта информация будет опубликована.

Джон Янг ответил:

– NASA защищает NASA.

И опять он был прав.

Когда совещание закончилось, я отправился на пробежку. Она быстро превратилась в спринт. Я хотел измучить себя. Я хотел, чтобы агония обожженных легких, сердце, готовое выскочить из груди, и боль в ногах переполнили меня настолько, чтобы мне не приходилось думать о реальности всего того, что я только что услышал. Пот заливал мне глаза, но я не пытался стереть его. Я превратился в истязающего себя кающегося грешника. Боль была нужна мне. Я расслабил до предела челюсть и откинул голову назад, пытаясь сделать как можно более прямым путь в легкие. Ручейки слюны стекали из уголков рта и разлетались в стороны в такт движениям ног. Дыхание стало похожим на хрип больного эмфиземой, началась одышка. Мимо меня прошло несколько сотрудников NASA, и я видел удивление в их глазах: «От чего он убегает?»

Я пытался убежать от своих мыслей… и предсказуемо проигрывал. Джуди или Эл активировали прибор Майка, включили его. Пол кабины не вздулся, следовательно, взрывной декомпрессии не было. Эти два факта позволяли предположить, что кабина сохранила давление подобно батисфере и что все время падения экипаж оставался в сознании. Изо всех сил я пытался найти убежище в свидетельствах о неактивности экипажа. Что бы стал делать я? Написал записку? Едва ли. Отстрелил верхний люк? Нет, в этом я был уверен. Будь я на месте Скоби или Смита, я бы боролся за то, чтобы восстановить управление кораблем все остающееся до падения в воду время, зная, что если я не буду этого делать, то смерть придет неизбежно. Наличие или отсутствие верхнего люка не имело значения с точки зрения выживания. Также я видел натяжку в допущении, что экипаж почувствовал бы необходимость поднять щитки шлемов и говорить друг с другом непосредственно. Когда в моих полетах на заднем кресле F-4 отказывало самолетное переговорное устройство, сигналов руками оказывалось вполне достаточно. Помимо этого, Скоби и Смит сидели бок о бок и имели то преимущество, что каждый из них точно видел, что делает другой. Если бы я был на их месте и в сознании, с закрытым шлемом, стал бы я рисковать, открывая его ради общения? Сделать это означало бы пойти против многолетней подготовки и опыта членов экипажа реактивного самолета, которые требовали наличия воздушной маски на лице во время полета, особенно если есть подозрения, что герметичность кабины может быть нарушена. В данном случае в роли маски выступал щиток гермошлема. Я бы оставил его закрытым.