И тогда я изливаю в нее свое семя и вновь поражаюсь тем потокам, которые она из меня извлекает, а она жалуется на «лужи, которые ты оставляешь», и на то, что «из-за тебя мне опять придется стирать простыни», и «что бы ты ни делал, чистыми мы из этого никогда не выходим», а я еще успеваю объяснить, что «лужи» — из-за больших перерывов между «любовными актами», но тут же погружаюсь в одну из тех своих бездонных пропастей забвения, что длятся по два-три часа, а то даже и целый день или два, и отворачиваюсь — бледная тень, лишенная прошлого, любезная со всеми, чтобы не заметили, что я никого не узнаю, — или просто лежу и разлагаюсь в кровати, и Алоне приходится звонить и отменять все работы и дела, которые я назначил на завтра.

— Он неважно себя чувствует, — слышу я ее голос.

Я? Я чувствую себя превосходно.

* * *

Все время после свадьбы на лице Парня сохранялось особое выражение, напоминавшее первых зябликов, прилетающих в Страну в начале зимы, — этакая смесь удовольствия и усталости. Вначале никто не обращал на это внимания, потому что в первые дни после бракосочетания это выражение навещает многих мужчин, но, когда эти дни умножились, а Парень каждое утро продолжал вставать с опозданием, Амума спросила его с неожиданным дружелюбием, отчего и почему он так устает. Парень покраснел и смущенно улыбнулся.

— Ваша дочь не дает мне спать, — ответил он.

Амума сказала:

— Не страшно, — и объяснила, что страсть — как и еще некоторые вещи, которые откроются молодым в их совместной жизни, — утихает со временем. — Ты еще поспишь, — пообещала она ему, а в душе прошептала: «О, сколько ты еще поспишь».

— Это не страсть, — ответил Парень, — страсть можно удовлетворить и днем. Это недосып. Она всю ночь изо всех сил прижимается ко мне во сне, держит и не отпускает.

Амума, которой из-за отсутствия дополнения после сказуемого «держит» пришли в голову пугающие предположения и потрясенная возможностью удовлетворения страсти среди дня, пошла говорить с дочерью.

— Мама, ты не можешь себе представить, какой он приятный, — сказала Рахель. — Если бы ты спала с ним, ты бы вела себя точно так же. Ты себе не представляешь, какой он гладкий и уютный и как у него всё лежит точно в нужном месте.

— У всех мужчин всё лежит точно в тех же местах, — сказала Амума. — Как и у нас, кстати. Если бы это было не так, чем бы зарабатывали швейные фабрики? У всех голова сидит на шее, ни у кого нет трех рук, и у всех ноги сходятся, «извини и пожалуйста», в тех же самых местах.

— Но у него это иначе! — сказала Рахель с восхищением, которое не ослабело со временем. — И это не вопрос одежды. Иногда даже сантиметр вправо или вверх всё меняет, а у него всё строго в правильном месте. Другие мужчины — как будто его незавершенные черновики, словно Бог делал много попыток, пока не дошел до него.

— Откуда у тебя эти глупости? — изумилась Амума. — Сколько мужчин ты знаешь, кроме него?

— Я удивляюсь тебе, мама, — сказала Рахель. — Достаточно узнать одного мужчину, чтобы знать, насколько он отличается от других.

Айелет, за моей спиной, смеется:

— Достаточно узнать сто, чтобы знать, насколько они все одно и то же.

Вот так, в одно и то же время, моя дочь посмеивается за моей спиной, моя бабка спорит со своей дочерью, а та продолжает свое:

— Каждая часть тела у него нужного размера — подбородок, промежуток между глазами, расстояние между кончиками рук, и всё расположено у него так, что рука находит с закрытыми глазами. И пусть он не жалуется — когда я его трогаю, он улыбается во сне.

— Ты мешаешь ему спать, — подняла Амума голос. — Мужчины должны хорошо спать, чтобы им не мешали, чтобы не искали у них, где что лежит, и чтобы не измеряли их всё время. Ты что, портной? Ты гробовщик, который снимает мерку? Люди едят ужин, идут спать, говорят немножко, и раз в неделю делают то, что делают, если им уж так необходимо, и всё. Ночью спят, утром встают на работу. — И добавила сердито: — Нельзя их слишком баловать. Если ты будешь продолжать в том же духе, он утром не проснется, будет спать до обеда и начнет разлагаться в постели.

Рахель не поняла:

— Я тебя не узнаю, мама. Может быть, ты из-за этого перестала спать с отцом?

Но на самом деле Рахель просто не поняла, о чем говорит ее мать, а Амума не поняла, чему удивляется ее дочь. Апупа не был ни гладким, ни уютным, ни приятным. Были в нем горы и равнины, болота и утесы, места дождливые и засушливые, теплые и холодные, и из-за его огромного размера Амума не знала, все ли части лежат у него точно на нужном месте, потому что очень далеки они были друг от друга и любое измерение требовало долгих путешествий, которые уже изнурили и наскучили ей, не говоря уже о тех ночах, когда она уставала и никто не нес ее на спине.

И кроме того, Рахель была права, ибо с тех пор, как он принудил Пнину родить ему зачатого ею ребенка, и с тех пор, как Батия со своим Гитлерюгендом эмигрировала в Австралию, Амума вообще устранилась из жизни Апупы. Она больше не разговаривала с ним, и не варила ему, и, как я уже говорил, покинула их двуспальную кровать и переселилась в собственный угол. Поэтому ее интересовал теперь не промежуток между кончиками его распростертых рук, а расстояние между его протянутой в мольбе рукой и своей, отнятой.

После этого разговора Рахель отчаялась и, прожив у нас несколько недель, в течение которых ее Парень разочаровал всех, кто ожидал от него выдающихся успехов в сельском хозяйстве и слесарном деле, переехала с мужем в Тель-Авив. Там Рахель начала учиться на учительских курсах, а Парень днем работал в семейном магазине, а ночами продолжать страдать от молодой жены, которая во сне прижималась к нему сзади, взбиралась на него и садилась ему на грудь, закидывала на него ногу, сначала ту, а потом эту, перекатывалась по нему, ползала на нем, прижималась спиной к его груди, гладила, не просыпаясь, его бедра своими бедрами и измеряла все расстояния в нем расставленными заслонками своих ладоней и приставленными длинами его ног.

— Ни под каким видом! — закричала она, когда однажды утром он встал и сообщил о своем намерении вступить в Пальмах. — Ни под каким видом! Ты не пойдешь!

— Я пойду, — сказал он. — Каждый здоровый парень должен сейчас приготовиться к войне.

— Ты не здоров! Скажи им, что у тебя болит нос.

— При чем тут нос? — удивился Парень, который был вскоре убит и поэтому не успел узнать и выучить все наши семейные выражения. И снова объявил: — Я пойду, и там мне наконец удастся поспать, сколько я хочу и сколько мне нужно.

Но Рахель была права и еще в одном и, как настоящая Йофа, не упустила сказать: «Я вам говорила». Как она и подозревала, Хана потребовала, чтобы на двойной свадьбе — ее с Мордехаем и Пнины с Ароном — гостям подавалось угощение из «здоровой пищи». Она не согласна, сказала Хана, чтобы «событие, которое должно радовать, обернулось непоправимой бедой». Моего отца — вопреки тому, что произошло в последующие годы, — это позабавило, Пнине было все равно, Арон не осмелился возражать, а Амума уже лишилась своей силы. Но задним числом выяснилось, что волнение было излишним. Все равно никто не прикоснулся к угощению Ханы, потому что все потеряли аппетит при виде Пнины — ее белой кожи, белого венка и белого платья, слегка натянувшегося на чуть выпуклом еще животе, и ее холодной, сапфировой красоты, которая осветила лица гостей и судорожно сжала их желудки, когда была поднята ее фата.