– Конечно, ты можешь провести месяц в Лондоне! – согласился он, целуя меня. – Ты была такая замечательная, Сара, все эти месяцы. Месяц в Лондоне – это самое меньшее, чего ты заслуживаешь.

Я заплакала от радости. Мы снова поцеловались, на сей раз очень страстно, а потом перспектива бегства из Кашельмары так опьянила нас, что мы принялись кружиться по гостиной в танце, а Патрик во всю силу своего голоса запел «Голубой Дунай».

5

Нужно ли мне описывать, что произошло в Лондоне? Ну разве не должны были мы оба понимать, что, несмотря на все наши клятвы и заверения, Лондон – это такое место, где ни одному из нас нельзя доверять?

– Ну, теперь-то все по-другому, – возразила я Маргарет, когда она осторожно обронила остерегающее словцо. – Мы оба стали гораздо мудрее, чем прежде.

Да, я и в самом деле так сказала. Я поехала в Лондон, прекрасный, восхитительный, лихорадочный Лондон с его поразительным, бесконечным блеском, и я искренне верила, что жизнь меня всему научила и я не позволю себе никаких излишеств. Верила в это, даже когда начала покупать новые платья, потому что, конечно же, это было оправданно после всех этих долгих, жутких месяцев экономии в Кашельмаре. Разве я не заслужила вознаграждения за все те времена, когда терпела не жалуясь? И вот я заказала себе платья, великолепные, пышно украшенные тесьмой, воланами и цветами, дневные платья из атласа и японского шелка в двух оттенках одного цвета – яблочно-зеленого и темно-зеленого, пастельно-голубого и синеватого. Ах, как они были великолепны! Я заказала накидку в виде бурнуса, трехслойную пелерину и три котиковые шубки. Нет, я не могу объяснить, зачем мне понадобились три, разве что они чуточку отличались друг от друга и были так поразительно красивы, что стоило мне надеть одну из них, как я чувствовала себя особенной и счастливой. Потом купила муфты к шубкам, три пары длинных лайковых перчаток, и шляпку Долли Варден[12] с ленточками-приманками, и десять пар туфель на высоком каблуке. Теперь мое прежнее нижнее белье стало казаться безнадежно убогим, и я не успокоилась, пока не купила моднейшие нижние юбки и шелковые чулки. А потом еще маленькие кружевные чепчики, шемизетки, фишю и кружевные воротники – все такое замечательное, что я чувствовала себя теперь как королева. А Патрик, дорогой Патрик, подарил мне драгоценности – он сказал, что очень гордится мной. То было длинное изумрудное ожерелье, и оно, конечно, было таким поразительным, что я не могла не купить к нему сережки. Все наши друзья так радовались возможности встретить меня снова, и, куда бы мы ни приходили, люди говорили: ах, какая красивая пара, ах, как они рады видеть нас такими счастливыми.

– Ах, Патрик! – простонала я, когда месяц, который мы отвели себе в Лондоне, стал подходить к концу. – Как мы сможем вынести возвращение в Кашельмару, когда наступит время?

Да, я это сказала. Как ни ужасно признавать, но я это сказала. И еще добавила слова, которые мне стыдно повторить теперь, – о том, как я ненавижу считать каждый пенс, как ненавижу жить за городом и никогда не смогу быть по-настоящему счастливой, если не буду жить в городе.

Тем вечером Патрик незаметно выскользнул из нашего арендованного дома. Он уходил уже пять вечеров подряд, но я ничего не знала об этом, пока как-то утром не спустилась к завтраку и не увидела, что его нет.

В тот день он вернулся в два часа. Я уже с ума сходила от тревоги и собиралась обратиться в полицию – только гордость останавливала меня. Я думала, что полиция тут же решит, что речь идет о неверном муже и его истеричке-жене, но я не сомневалась в верности Патрика, как не сомневалась и в том, что он не играет в карты. Неверность не входила в круг его пороков, что же касается карт… разве он не обещал измениться?

Он вошел очень тихо, с серым, изможденным лицом, воспаленными глазами, запах бренди окутывал его, словно невидимые доспехи. Посмотрел на меня – я бросилась к нему вниз по лестнице – и ничего не сказал.

– Где ты был? – спросила я, расстроенная, оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что слуга уже далеко и нас не слышит. – Как ты смеешь не ночевать дома?! Я изволновалась до смерти!

Он не ответил – прошел мимо меня к лестнице.

– Патрик! – Я схватила его за плечо, встряхнула. Я все еще была скорее сердита, чем испугана, но когда он вывернулся с такой грубой силой, что я чуть не упала с лестницы, то вышла из себя. – Прекрати! – закричала я. – Что с тобой случилось? Прекрати немедленно!

– Не шуми! – Он уже поднялся на самый верх, а когда я бросилась за ним, затащил меня в гостиную и захлопнул дверь. И начал браниться. Сказал, что я избалованная дрянь, что все неприятности из-за меня. – Ты меня довела до этого! – вопил он голосом, который у него появлялся только в очень пьяном виде. – Нарушила все свои обещания жить скромно, устроила такой шум, жаловалась на Кашельмару. Ты довела меня до этого!

– До чего? – закричала я на него, но я уже знала. Моя ярость сошла на нет. Я была в ужасе.

– До того, чтобы отыграть те деньги, которые ты потратила! – выдал в ответ муж, и еще до того, как он пустился в долгие путаные объяснения, я поняла, что он проиграл все, и даже больше.

Он говорил и говорил. Патрик переживал заново каждый час прошедших пяти ночей, которые провел за игрой. Рассказывал, как он выиграл, и как почти выиграл, и как чуть было не выиграл, и как выиграл бы, «если бы только».

– Это все твоя вина, – снова и снова повторял он, когда больше сказать было нечего. Патрик плакал. Его лицо исказила гримаса боли, его глаза сквозь крупные слезы казались слепыми. – Это все твоя вина.

Я открыла было рот, чтобы возразить, но так и не сказала ни слова. Отрицать что-либо было бессмысленно. Хотела бросить обвинения ему в лицо, но и это ни к чему бы не привело. Я молча смотрела на него. В тот миг мне было очевидно: мы снова вернулись на грань катастрофы и мое будущее зависит от того, что я произнесу сейчас.

Я подумала о Неде и других детях, которых хочу родить. Меня спасла гордость. Она напомнила мне о горьком унижении, которое придется пережить, если мир узнает, что наш брак закончен. Подумала о восемнадцатилетней Саре Мариотт – той девушке, что вышла замуж за богатого, титулованного, красивого молодого англичанина, о блеске успеха в свете, о том, как я упивалась положением невесты сезона, головокружительными перспективами, открывающимися передо мной в ослепительном будущем. Я не должна потерпеть фиаско, лихорадочно думала я, этого не случится.

– Патрик, – прервала я, – давай не будем говорить об этом сейчас. У тебя ужасно усталый вид. Почему бы тебе не поспать немного? Тебе станет лучше, когда ты отдохнешь, и тогда мы сможем все спокойно обсудить и решить, что нам делать.

Сделав над собой неимоверное усилие, я села на подлокотник его кресла и поцеловала его в лоб.

Его реакция была до нелепости благодарной, что привело меня в ужас. Он обнял меня. Сказал, что презирает себя, ни на что не годится, всегда знал, что ни на что не годится, всегда был глупым, недоумком, за что бы ни брался – ничего не мог довести до конца.