Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то с осени 1945 года следствие начинают интересовать не столько новые имена (все имена были известны следствию, поскольку архив власовской армии и школы в Дабендорфе был добросовестно сдан Меандровым), сколько сама идеология власовского движения.
Идеология эта, как мы уже говорили, была ошеломительной в своей простоте.
Оказывается, можно было создавать условия, когда переставало действовать разделение русских на «своих» и «чужих», на «белых» и «красных». Русские люди обретали возможность говорить друг с другом и договариваться, независимо от того, по какую сторону фронта они находились.
В качестве примера приведем рассказ одного из пропагандистов РОА.
//__ * * * __//
— Язык общий всегда можно найти, и у нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы в конце концов не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба…
Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь.
Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти по открытому месту, — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу:
— Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!
С той стороны приглушенный бас:
— Не беспокойся, останется.
Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.
— Война, — говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе.
Смеются с той стороны.
— Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим.
— Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать?
Молчат.
— Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами, и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Вот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга.
С той стороны голос доносится:
— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.
Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны,
послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.
Опять басит кто-то оттуда:
— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились…
Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.
— Ну, что ж, братцы, — говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора.
С той стороны голос:
— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.
Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести!.. Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут. С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление. Решился я.
Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть. Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились. „Спасибо, говорю, ребята“. — „На здоровье!“ — кричат оттуда. Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я вту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали.».
Тут не так уж и важно, была ли эта история на самом деле или она придумана.
Мысли, что «кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем.»; прозрения, что «разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.» — не придуманы.
Они ошеломительны и несокрушимы именно в силу своей простоты.
Прежние чекисты троцкистко-ленинского закала не воспринимали такой правды, потому что у них была своя правда — местечковая правда интернационала.
Но после погромов и чисток, произведенных Иосифом Виссарионовичем, после реабилитации русского патриотизма недобитые последователи Троцкого, Ягоды и Ежова затаились, а на места, еще недавно занятые интернационалом русофобов, пришли люди, пытающиеся соединить между собою интернационализм и патриотизм, идеи Ленина и любовь к Родине.
Разумеется, им и в голову не приходило, что надо вырабатывать «свой условный, кодовый, „задушевный“ русский разговор, понятный только нам», о котором писал генерал Филатов, но они слышали этот разговор, допрашивая Власова и его сподвижников, знакомясь с программой и идеологией власовского движения.
Ни понять, ни принять эту идеологию им, воспитанным на ленинизме-сталинизме, не представлялось возможным, но использовать ее несокрушимую правду в качестве оружия для партийной борьбы хотелось.
И такое ощущение, что и не следствие шло тут, а изучалось новое и тайное оружие.
Само же следствие — никто и ничего не скрывал — было завершено, как мы видели по донесениям Абакумова, действительно в гораздо более сжатые сроки.
Уже на последней стадии следствия, когда был окончательно укомплектован экипаж борцов за освобождение народов России к процедуре повешения, решено было открытый судебный процесс в