Забегая несколько вперед, скажу, что никакой «бездной» (по Пушкину) в Москве и не пахло. И что после Петра, который нас от этой «бездны» якобы спас, проблемы о нехватке водки не возникало вовсе: была проблема нехватки людей…

Москва Алексея Михайловича стояла так же крепко, как «Россия Николая Александровича, и – для того, чтобы от Алексея скатиться к катастрофе Петра, и от Николая – к катастрофе Ленина. Как это случилось, – мы можем установить довольно точно. Но отчего не случилось ничего лучшего, мы объяснить не можем: тут начинается иррациональное в истории – ряд катастрофических случайностей, громоздясь одна над другою, дают прорыв темным силам страны. А темные силы – они существуют всегда и везде… В каждую эпоху, в каждой нации и в каждом человеке. Это о них Тютчев сказал:

«Ты бурь уснувших не буди,

Под ними хаос шевелится…»

Под Москвой первых Романовых тоже «хаос шевелился» – его разбудил Петр: хаос прорвался диктатурой дворянства. При Николае Втором хаос будила русская интеллигенция, и он прорвался диктатурой выдвиженцев. Чувствовала ли Москва шевелившийся у нее под ногами хаос? Вероятно, все-таки чувствовала. Смутное время с его попытками аристократической диктатуры было еще очень недалеко. И Москва тщательно готовила ему противовес, используя культурные навыки аристократии, но строя мужицкое самоуправление. Почти так же как и Николай Второй, который используя культурные силы интеллигенции, по преимуществу той же, дворянской, крепко держал в своих руках крестьянское самодержавие и пытался сомкнуть его с крестьянским земством. В обоих случаях попытка не удалась, и в обоих случаях Россия свалилась в катастрофу…

Сейчас я перейду к последнему штриху существования допетровской Руси – к положению ее крестьянства, то есть к положению основной массы народа. И прежде всего напомню о главных путевых столбах московского самодержавия.

Ростово-суздальские мизинные люди, «смерды» и «каменосечцы» призвали Андрея Боголюбского и поддержали и его, и его преемников. Низы Новгорода, Твери, Рязани и прочих «тянули на Москву», то есть поддерживали тех же преемников Боголюбского, Все шло очень гладко до Ивана Грозного, когда его малолетство и его беспризорность совпали по времени с боярскими аппетитами на польский манер и когда Ивану пришлось бороться за власть. После его отъезда (или побега) в Александровскую слободу, к нему явилась депутация посадских людей Москвы и молила, чтобы он «государства не оставлял и их (то есть посадских) на расхищение волкам не давал, наипаче от рук сильных избавлял, а кто будет государевым лиходеем и изменником, – они за тех не стоят, а сами их истребят».

Таковы были «полномочия», которые получил Грозный от посадских людей Москвы, или – в переводе на современный язык – от столичного пролетариата. «Сильных людей» Грозный пощипал основательно: это по убожеству марксистских шпаргалок называется «классово-дворянским государством».

Когда в Смутное время Шуйский дал боярству какую-то конституционную «запись» – посадская, мужицкая, «пролетарская» Москва снова подняла свой голос против «записи» – «того искони в Московском Царстве не важивалось».

Смутное время ликвидировали те же мужики. Платонов пишет: «В Минине нашла своего вожака тяглая масса – московского государства последние люди». И в другом месте: «восстановление самодержавия, потрясенного смутой, и было всецело делом земской России».

О Разине и Пугачеве говорит сам Сталин: «Говоря о Разине и Пугачеве, не надо забывать, что они были царистами» («Вопросы ленинизма», изд. 10-е, стр. 527).

О неудаче бунта декабристов Покровский говорит: «Самодержавие было спасено русским мужиком в гвардейском мундире».

Картина, вопреки историкам марксистским и демократическим, либеральным и уклонистским, совершенно ясна: самодержавие и строил, и поддерживал мужик. Обратимся теперь к другой стороне вопроса: как самодержавие строило и поддерживало мужика, в частности – Московской Руси.

В Московской Руси, как раньше в Киевской, потом в Императорской, как и вообще повсюду в мире, действуют известные экономические силы, по отношению к которым «ограничена» даже самая неограниченная власть в мире. И если, например, Николай Второй приказывал графу Витте разработать проект введения восьмичасового рабочего дня на фабриках, то было довольно очевидно, что провести этот проект никак нельзя: данный уровень мировой техники был сильнее самых лучших желаний самодержца. Такого дня не было тогда (середина девяностых годов) нигде. Если бы он насильственно был введен в России, наша промышленность была бы задавлена иностранной.

Аналогичные общественно-технические отношения вызывали на Руси с одной стороны холопство и, с другой, крестьянское закрепощение – эти силы действовали во всем мире. Холопство выросло из массы всяких выбитых из колеи людей, отдавших свою волю в руки того, кто мог прокормить и защитить их. Закрепощение крестьянства было военной необходимостью, которая закрепостила также и дворянство. Впоследствии, после Петра, права холопства и крестьянства были уравнены – по уровню холопства. Самодержавие исчезло, и «экономические отношения» взяли верх.

Но это уже было после самодержавия. Пока, до Петра I включительно, самодержавие существовало – крестьянин имел в нем нерушимую защиту даже и от «экономических отношений». Беляев в своей истории русского крестьянства говорит:

«Грозные государи московские Иоанн III и Иоанн IV были самыми усердными насадителями исконных крестьянских прав. В особенности, царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому, чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и имели одинаковые права с прочими классами русского общества».

Не следует преувеличивать ни «независимости», ни «равноправия» крестьянской массы Московской Руси. Крестьянская политика московских царей находилась под одновременным давлением двух, от царской воли независимых, тенденций: непрерывной военной угрозы извне и экономических отношений внутри, неразрывно связанных с этой угрозой. Если дворянин отбывал свою военную службу с 15 лет до инвалидности или смерти, то крестьяне его поместья были с рождения до смерти также закрепощены экономически, как дворянин был закрепощен административно. Если дворянство, как военное сословие, естественно стояло во главе администрации и государства, все цели которого были подчинены военной самозащите, то на гигантской территории Московской Руси естественно возникали такие отношения подчинения и самоподчинения, которые центральная власть не всегда могла регулировать по своему желанию. К этому присоединялось чрезвычайное разнообразие экономических, национальных, географических и прочих условий, которые делали Московскую Русь очень пестрым государством: на севере сидело крепкое и всегда свободное промысловое крестьянство, на юге разбойничали гулящие люди, прорвавшиеся на Дон, на западе были старые торговые центры Новгорода Великого и его пригородов, на востоке – полудикие или вовсе дикие племена мордвы, черемисов и прочих. Монастырское хозяйство своими привилегированными «белыми» землями вклинивалось в массивы «черных земель» и самым своим существованием сужало тот фонд, от которого жило военно-служилое дворянское сословие. Крупное землевладение, хотя бы и поместного характера, экономически прижимало маломощных соседей,