сельские волости – своих старост. С объединением Московской Руси этих земских выборных стали привлекать и к делам государственного хозяйства. Но до второй половины XV века сохранившиеся памятники законодательства не указывают такого значения мирских выборных. Зато с этого времени земские учреждения становятся все более деятельными участниками местного самоуправления и волостителей. Первый Судебник и уставные грамоты этого времени предписывают, чтобы на суде у областных кормленщиков присутствовали сотские, старосты и „добрые“ или „лучшие“ люди. Судебник прибавляет еще дворского выборного управителя, заведовавшего в некоторых городах тюрьмами и другими казенными зданиями, а также и утверждавшего некоторые гражданские сделки, например переход недвижимых имуществ из одних рук в другие… Призывая этих земских „судных мужей“ на суд областных кормленщиков, закон восстановлял или обобщал древний народный обычай (подчеркнуто мною. – И.С.). Если дело, рассмотренное наместником или волостителем, шло на доклад в высшую инстанцию и одна сторона оспаривала, „лжи-вида“, судный список, судебный протокол, то староста с другими судными мужами призывался засвидетельствовать, так ли шел суд, как он записан в судном списке, который при этом случае сличали с „противнем“ – копией протокола, выдававшейся судным мужам при первом производстве дела. Если судные мужи показывали, что суд шел так, как он изложен в судном списке и этот список сходился с копией „слово в слово“, то сторона, оспаривавшая протокол, проигрывала дело. В противном случае ответственность за неправильное судопроизводство падала на судью. По второму Судебнику в суде должны были присутствовать особые выборные старосты с присяжными заседателями – „целовальниками“ (присягая, эти люди «целовали крест» – отсюда и термин «целовальники». – И.С.)… Компетенция присяжных судных людей расширилась: они стали принимать более деятельное участие в правосудии. Им вменялась в обязанность на суде кормленщиков „правды стеречи“ или „всякого дела беречи вправду, по крестному целованию, без всякия хитрости“… Таким образом они должны были наблюдать за правильностью судопроизводства, охраняя местный правовой обычай от произвола или неопытности кормленщиков, словом быть носителями мирской совести. Кроме того, Судебник 1550 года давал им право блюсти справедливые интересы тяжущихся сторон…»

«Наконец, оба контроля, сверху и снизу… соединялись в порядке принесения жалоб обывателями, установленном Судебниками и уставными грамотами. Обыватели сами назначали срок, когда наместник или волоститель должен был стать или послать своего человека на суд перед великим князем, чтобы отвечать на обвинение в московском приказе или перед государем».

Однако – «участие земских выборных в отправлении правосудия было только вспомогательным коррективом суда кормленщиков. Уже в первой половине X IV века обозначился и третий момент изучаемого процесса, состоявший в поручении местным мирам самостоятельного ведения дела, которое неудовлетворительно вели кормленщики – именно дела общественной безопасности. Этим и началась замена кормленщиков выборными земскими людьми».

Так вырабатывалась система земского или губного самоуправления, носившего всесословный характер – о всесословности Ключевский упоминает только мельком, как о чем-то само собою разумеющемся (т. V, стр. 385). В своем дальнейшем развитии – при Иване Грозном – земское самоуправление стало проводить областные земские съезды, опять-таки всесословные съезды, и, наконец, Грозный предпринял попытку – в общем удавшуюся – окончательно оформить и укрепить великую земскую Русь.

«Земская реформа, – пишет Ключевский, – была четвертым и последним моментом в переустройстве местного управления. Она состояла в попытке совсем отменить кормления (то есть представителей коронной власти. – И.С.), заменив наместников и волостителей выборными общественными властями, поручив земским мирам не только уголовную полицию, но и все местное земское самоуправление вместе с гражданским судом».

Соображение номер первый

Если мы отбросим в сторону все выводы Ключевского и большую часть Тихомирова, не говоря уже о других, то – на основании, по-видимому, совершенно бесспорных фактических данных – мы должны прийти к следующему. Та «азиатская деспотия», в виде которой нам рисовали Московскую Русь, имела свой габеас корпус акт, имела свой суд присяжных, имела свое земское самоуправление и имела дело со свободным мужиком. Не с крепостным и, тем более, не с рабом. И если мужик был прикреплен к земле, то совершенно тем же порядком и совершенно в той же форме, в какой служилый слой был прикреплен к войне.

Самоуправления, равного московскому, не имела тогда ни одна страна в мире, ибо повсюду, до середины или даже до конца X IX века все европейское самоуправление носило чисто сословный характер. Мы должны констатировать, что реформы Александра II были только очень бледной тенью старинного земского самоуправления Москвы. Или, иначе, начиная с конца XV II века до середины двадцатого, государственный строй России развивался почти непрерывно в сторону ухудшения. Современный советский гражданин не только не может вызвать на поединок (кстати, поединок в Московской Руси имел характер кулачного боя) проворовавшегося партийного вельможу, не только не может притянуть его к какому бы то ни было суду, он вообще не смеет и пикнуть. Но о советской системе речь будет идти в конце этой книги. Пока же отметим:

Усилия, чудовищные усилия ряда русских государей – Павла I, Николая I, Александра II и Николая II, за которые Павел I, Николай I, Александр II и Николай II заплатили своей жизнью, не воссоздали и половины свобод Московской Руси. Убийством Павла I дворянство отбило первую атаку на полпути. Крестьянин перестал быть рабом в полном смысле этого слова, но остался в полукрепостном «временно-обязанном» состоянии. Суды присяжных были изуродованы бюрократическим вмешательством, а земство попало в руки дворянства.

Таким образом, почти пятьсот лет европейской эволюции и гибели четырех русских царей оказалось недостаточным для того, чтобы «догнать и перегнать» – не Америку, а Москву.

Соображение номер второй

Сегодняшнее молодое поколение не помнит или не знает, а мы помним и мы знаем как в начале девятисотых годов, когда раем интеллигентским вместо Франции стала Англия, нам твердили и твердили: ах, габеас корпус акт, ах, суд присяжных, ах – свободы, ах, «никогда, никогда англичанин не будет рабом». Мы, тогдашняя молодежь, слушали, и нам, тогдашней молодежи, даже и мне, всегда монархисту, – было тошно: почему же это мы такие несчастные? Почему это мы вот до «свобод» никак дорасти не можем? И неужели в самом деле – царь так уж противоречил свободе? Я – монархист до мозга и от мозга костей моих, но это никак не значит, что я собираюсь быть чьим бы то ни было рабом. Совсем наоборот: мое личное монархическое чувство – в молодости это было, конечно, только чувство, или, точнее, только инстинкт, – базируется как раз на моем личном чрезвычайно обостренном чувстве свободы. Рабом я не чувствовал себя