страниц „Церковных ведомостей" 17 февраля, накануне Недели православия, когда в кафедральных соборах при торжественной архиерейской службе звучала „анафема" врагам православной церкви. 11 февраля митрополит Антоний писал Победоносцеву, что „теперь (выделено мной. - А. Б.) в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования… суждения о графе Толстом… Это не будет уже суд над мертвым, как говорят о секретном распоряжении (не служить по Толстому панихид. - А. Б.), и не обвинение без выслушания оправдания, а „предостережение" живому…". Тем не менее сомнительно, чтобы Синод был единодушен: публикация послания об отлучении Толстого задержалась на целую неделю по сравнению с намеченным сроком. „Определение Св. Синода" появилось на страницах „Церковных ведомостей" 24 февраля, а 25 февраля было на видном месте перепечатано почти всеми газетами.

„…Все силы Ада, - гласило „Определение", - по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет непреодоленною во веки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению и воспитанию своему, граф Толстой в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа его и на святое его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая…

Он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской… отвергает все таинства Церкви… и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств, святую Евхаристию…"

Можно себе представить, какими словами был написан Победоносцевым проект послания, если после двухдневного „смягчения" его остался такой текст! Хитроумие (как им казалось) проявили члены Синода в определении меры наказания Толстому. „Определение" говорило не об отлучении писателя, а о самоотторжении его от православной церкви. „Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею".

Отлучение Толстого - именно так восприняло публикацию синодального послания российское общество - было подобно небольшому толчку, вызывающему лавину. Оно было задумано не как единичное действие; все силы духовного ведомства империи, все находящиеся под влиянием Победоносцева черносотенные газеты включились в травлю писателя. На Толстого посыпались угрозы фанатиков, вслед ему, случалось, выкрикивали проклятия. Но все это буквально потонуло в огромной волне возмущения Синодом, поднявшей все слои общества России.

Толпы людей шли поклониться Толстому, в Петербурге, Москве, Киеве и других городах начались демонстрации в поддержку писателя, вспыхнули студенческие волнения во многих университетах. Сочувственных телеграмм было столько, что их наконец запретили передавать. „Величайшему и благороднейшему писателю нашего времени" приходили приветственные адреса с тысячью и более подписей, коллективные и частные письма. „По своей близорукости, - писали в адресе рабочие Прохоров ской мануфактуры, - Синод просмотрел самое главное Ваше „преступление" перед ним - то, что Вы своими писаниями рассеиваете тьму, которой он служит…" Представления пьес Толстого превращались в митинги, пресса, не имея возможности высказаться прямо, откликнулась на послание Синода баснями и карикатурами. Возмущение деянием Синода докатилось и до деревни. „Мужики объясняют это отлучение так, - говорила сельская учительница: - „Это все за нас; он (Толстой. - А. Б.) за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него".

Обеспокоенное размахом общественного движения в защиту писателя, правительство принимало самые разнообразные, по преимуществу полицейские меры. Между прочим, департамент полиции производил перлюстрацию частных писем, главным образом чиновничьих, чтобы выяснить глубину проникновения „неприятеля" в свой лагерь. Полицейская сводка по результатам тайного чтения писем была неутешительна для правительства. От генерал-адъютанта графа Н. П. Игнатьева до мелкого чиновника авторы писем осуждали Синод, Победоносцева и других причастных к отлучению Толстого лиц за несвоевременное, вредное и глупое деяние. „Осрамили Россию на весь мир", - читали в чужих письмах служащие „черных кабинетов".

Немалый общественный резонанс вызвало письмо графини Софьи Андреевны Толстой к митрополиту Антонию. „Непостижимым" назвала она синодальный акт. „Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду - или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или не порядочного, которого можно подкупить большими деньгами для этой цели?

Но мне этого и не нужно, - продолжала Софья Андреевна. - Для меня церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение церкви.

Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон любви Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы из нее".

Впрочем, полиции не нужно было даже вскрывать письма, чтобы узнать общественное мнение: множество лиц, в том числе из интеллигенции и „высшего общества", открыто заявляло о своей солидарности с Толстым и письменно уведомляло Синод о своем выходе из православия. Характерно письмо И. К. Дитерихса из Лондона, адресованное обер-прокурору Синода:

„Милостивый государь,

Вы состоите главой касты, именующей себя российским православным духовенством, и вершите все так называемые „религиозные дела"…

Вы… не только не повредили Л. Н. Толстому, но оказали ему значительную услугу, привлекли к нему симпатии всех искренних людей. Кроме того, всякий искренний и свободомыслящий человек может пожелать только, чтобы и над ним Вы проделали ту же манипуляцию и освободили его от тех обязательств при жизни и по смерти, которые накладывает государственная церковь на паству свою.

Но вместе с тем этим декретом о Толстом Вы лишний раз обнаружили присущее Вам и Вашему синклиту грубое, кощунственное отношение к идее христианства, ханжество и высочайшее лицемерие, ибо ни для кого не тайна, что этим путем Вы хотели подорвать доверие народных масс к авторитетному слову Льва Толстого…

Люди вашей касты так привыкли к этой власти, что даже мысли не допускаете, что царству вашему придет конец…

Но то же думали все угнетатели свободы духа всех народов, о которых ныне история повествует с ужасом и омерзением. Вы тщательно скрываете Вашу роль суфлера, действуя повсюду под прикрытием царского имени, и потому личность Ваша не всем ясна; но число зрячих как в обществе, так и в народе растет, слава Богу, и я один из тех, кто имел возможность оценить воочию плоды Вашей деятельности и оценить