— Ты это серьезно? — говорит Оуэн, сжимая ей локоть. Он делает это как бы шутя, но Кирстен морщится. — Ты же это не серьезно, дружок.

— Я хочу скорее со всем покончить, — говорит Кирстен, — с ней и с Ником, с ними обоими: они отравляют для меня весь мир… Но я его больше не вижу. Я о нем больше ничего не слышу. Мы хотели застичь их вдвоем, в постели, но… но если они поженятся…

— Это ты так думала, — говорит Оуэн. — А я все время знал, что это практически нереально.

— Но они же могут пожениться!.. Через год-другой.

— Нет, они не станут вступать в брак, — говорит Оуэн.

Сердце у Кирстен начинает учащенно биться. Но она не смотрит на Оуэна.

— Ты никогда не говорил, что это практически нереально, — спокойно произносит она. — Ты ведь тоже этого хотел — чтоб было справедливо.

— Все это мелодрама, — говорит Оуэн. — А я прагматик.

— Ты стал прагматиком теперь.

— Словом, они не поженятся — так долго они не проживут, — отрезает Оуэн.

— А сколько… сколько они проживут? — еле слышно спрашивает Кирстен. — Сколько им осталось жить?

— Это, безусловно, зависит от обстоятельств, — говорит Оуэн. — Но недолго.

— Но ведь этолш, верно? — говорит Кирстен. — Я хочу сказать, мы, ты и я, мы будем теми, кто… кто это сделает… верно?

— Конечно, — говорит Оуэн, и по губам его, словно тик, пробегает легкая улыбка, — кто же еще?

Он рассказывает ей серьезным, назидательным тоном о «революционных акциях».

— Да, — шепчет она, закрывая глаза.

Литания преступлений, надругательств. Да, конечно. Она всегда это знала.

Надругательства над народом Вьетнама, хищническая эксплуатация мировых ресурсов, убийства, организованные ЦРУ, Камбоджа, и Иран, и Гватемала, и Чили, непрекращающиеся войны, непрекращающиеся революции.

Она всегда это знала.

Ей нравится голос брата, когда он звучит так спокойно, и сильно, и звонко. Ей нравится его голос, когда он начинает дрожать — от страха, от ярости?

— А мне дадут револьвер? — спрашивает она.

Теории Фанона[47]и Че Гевары. Теории Ленина, Бакунина, Кравчинского. Князь Кропоткин. «Перманентный бунт с помощью кинжала, ружья, динамита». И Робеспьер. И Арафат.

— Ведь капитализм в конечном счете — это насилие.

— Да, — шепотом произносит Кирстен.

Уругвайская группа «Тупамарос». «Черный сентябрь».

Священная война. «Красные бригады». Самопожертвование. Героизм. «Революция продвигается со скоростью голубки». Че Гевара. Майнхоф. Кирстен слушает. Глаза Кирстен наполняются слезами. Оуэн хватает ее за руку и страстно произносит:

— Мы — солдаты, хотим мы того или нет, мы — на войне, признаем мы это или нет. Мы окружены врагами.

— Когда я должна это сделать? — спрашивает Кирстен. — Они помогут мне, твои друзья? Мне дадут револьвер?

«Единая Красная Армия». «Народный фронт освобождения Палестины». «Турецкая партия освобождения народа». Да, она знает, она всегда это знала; она берет брата за руку и прижимает ее к своему разгоряченному лицу. Она не хочет смущать его своими слезами, но не в силах удержаться.

Массовые убийства восставших черных, агенты американской разведки за границей, отряды смерти из фашистов-наемников, американская валюта. Слыхала ли она когда-нибудь о такой революционной американской организации — «Голуби»: это главным образом студенты с Восточного побережья, из Нью-Йорка и Бостона, работающие в подполье, — за последние три года с пятерыми из них расправились…

— Нет, — говорит Кирстен, — впрочем, да, по-моему, я что-то читала, не знаю… это и есть твои друзья?.. Когда я могу с ними встретиться?

— Эдит и Ричард Науман были убиты в Мексике, в Масатлане, наемниками ЦРУ. Революционеры, которым не исполнилось еще и тридцати. Изучали Сартра, Маркузе, Фанона. Специалисты по Латинской Америке — Ричард Науман защитил докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Эдит Науман бесчисленное множество раз обращалась в госдепартамент, чтобы ей, согласно Акту о свободе информации, разрешили просмотреть некоторые документы, касающиеся роли Агентства по национальной безопасности в чилийскйх событиях во время свержения Альенде. Науманы и основали «Голубей», — говорит Оуэн. — Я, конечно, очень мало о них знаю.

— Когда я познакомлюсь с твоими друзьями, когда я познакомлюсь с Ули? — спрашивает Кирстен; по лицу ее катятся слезы. — Мне так без тебя одиноко… Ты что, стыдишься меня?

— Конечно, нет, — говорит Оуэн.

— Я хочу встретиться с ними. Я готова. Я готова уже давно. Ты это знаешь. Ты это знаешь.

— Еще не время…

— Я верю всему, что ты сказал, я понимаю, но это должно случиться скоро, иначе я не хочу жить, я не хочу забывать папку, они отравляют для меня весь мир, я не хочу терять его, скажи им, что я готова, скажи им, что я хочу быть полезной, я знаю, что он убийца, этот Ник… я знаю, что он заслуживает смерти… и Ник, и она… мы на войне… война была всегда… я понимаю, я готова…

— Ради твоей же безопасности, — мямлит Оуэн, — сейчас сочтено, что… Ули считает… и я с ним согласен…

— Не оставляй меня одну, Оуэн, — молит Кирстен, — а не могу я переехать к тебе или ты не можешь переехать в дом тети Хэрриет?.. Но почему они не хотят видеть меня — они что, мне не доверяют?.. Ули… что это за имя… он что, швед?.. Или это… не знаю… испанское имя?., русское?.. Неужели он не хочет видеть меня, неужели не хочет узнать, какая я? Я же не могу оставаться невидимкой!..

— Собственно, — говорит Оуэн, — Ули видел тебя, он знает, какая ты.

— Знает? Но каким образом? Где? Где он познакомился со мной? — спрашивает изумленная Кирстен.

— Он не знакомился с тобой — он тебя видел, он сидел за соседним столиком — в тот день, помнишь?.. В маленьком кафе… на Девятнадцатой улице…

— Он сидел рядом с нами?.. Он слушал?..

— Он слушал, он знает, какая ты, — говорит Оуэн с улыбкой, беря обе ее руки в свои, — ты произвела на него сильное впечатление… Да, он одобряет тебя.

— Значит, он одобряет меня, — тупо повторяет Кирстен. — Он был там?..

— Он слушал, он наблюдал за тобой, ну и, конечно, он судит в известной мере по тому, что я ему рассказывал, а в известной мере по нашим телефонным разговорам… которые он слышал… он, конечно, человек очень дотошный, он делает все осторожно. Речь ведь идет о жизни и смерти, в конце-то концов. Это война.