– Да, да!

– Так вот, эта вода – не талая, то есть она не натекла с одежды. В ней содержится хлор и примесь одного вещества. – Он назвал длиннющую формулу. – Ты знаешь, что это такое?

– Нет.

– Синтетическое моющее средство. Эта вода – из водопровода, из-под крана.

– Так…

– И еще. Аналогичное по составу вещество, правда в мизерных количествах, мы обнаружили на арбалетной стреле.

– Только на одной? – уточнил я.

– Да, на той самой. Остальные чистые.

– Дальше.

– Да, собственно, все, – трубка растерянно помолчала. – Загадка. Сначала я предположил, что убийца чем-то испачкался и вынужден был вымыть руки, прежде чем взяться за древко. Но дело в том, что на стреле не было отпечатков пальцев, понимаешь? Ни единого. Протереть стрелу он не мог – тогда бы не сохранились следы моющего средства. Остается единственный вариант: он брал стрелу, будучи в перчатках.

– Ну и что?

– Ты способен соображать? Не в перчатках же он мыл руки!

Электрические шорохи скреблись в ухе. Трубка снова замолчала – Гарик давал мне время переварить информацию и предложить какое-то объяснение: «Ты, помнится, просил сделать анализ…» А коли просил, коли – единственный из всех – обратил внимание на крохотную деталь, лужицу воды всего в несколько капелек, значит…

– Ты понимаешь что-нибудь?

– Да, – выдохнул я, смирившись. – Гарик, слушай внимательно. Если не дозвонюсь до Славки… В общем, передай ему: убийца не стрелял из арбалета. Он не выходил из кинозала и не возвращался туда. Он вошел снаружи, из коридора (Вайнцман и Машенька Куггель видели силуэт в дверях), и ударил Глеба стрелой, как кинжалом, подойдя сзади, и оставил на полу несколько капелек воды – единственный след, своего рода визитную карточку.

– Но…

– Поэтому мы не нашли его следов за экраном и его не ослепил луч проектора. Поэтому он целился в горло, а не в сердце: боялся, что не хватит сил пробить грудную клетку. Поэтому (пришла запоздалая догадка) создалось впечатление невозможного: будто стрела, преодолев всего несколько метров, ударила несильно, словно на излете. И, наконец, поэтому перчатки убийцы действительно были мокрые – но не от растаявшего снега.

Я знал все – и не мог открыться никому, даже другу и соратнику Славе Комиссарову. Легче было самому сознаться: да, это я убил – сначала экстрасенса, потом Владимира Шуйцева, пожелавшего взять от жизни все («не в материальном плане, а скорее в эмоциональном, заглушив одни переживания другими»), потом – именно в такой последовательности! – собственного брата, которого я любил и который, можно сказать, заменил мне отца (тот бросил нас почти сразу после моего рождения). Мне не поверят – я выложу факты, те, что выложил Гарику Варданяну, небольшими шероховатостями можно пренебречь…

А потом, попрощавшись с недоумевающим Гариком, я снова поднял трубку и набрал номер. Я молил всех богов, чтобы трубку снял именно тот, кто был необходим. И боги вняли моим молитвам.

– Алло, – услышал я голос.

– Это я.

– А, опять. Что, возникли новые вопросы?

– Скорее, ответы. Я подозревал Шуйцева в убийстве Глеба – и ошибся. На самом деле Владимир не убивал ни моего брата, ни себя. Левша не станет стрелять себе в правый висок. Его застрелил тот, кто заказал ему поддельный документ. Кому было необходимо изменить текст древней легенды – чтобы никто не узнал, даже спустя восемь веков, какая судьба на самом деле постигла город Житнев. Чтобы мой брат своим фильмом подтвердил чью-то выдумку… Но речь сейчас не об этом.

– Вы меня заинтриговали. А как же видеокассеты?

– Их Шуйцеву подбросили. В действительности убийце нужна была одна-единственная кассета: та, которую Бронцев записал накануне своей смерти. Остальные три были украдены для отвода глаз, чтобы создать ложный след. И я был так увлечен им, что чуть было не прошел мимо настоящей улики, которую преступник не заметил.

– Бархатной ленточки? – с иронией спросил собеседник.

– Нет. И я убедился только недавно, посмотрев на вашу фотографию, на стене в прихожей.

– Вы с ума сошли? – холодно поинтересовался он.

– Прощайте.

Короткие гудки. Он недоуменно повертел трубку в руке и положил на рычаг. Тени в гостиной переместились – серый свободный халат с крученым пояском мельком отразился в трельяже, словно большая серая птица прошелестела крыльями, и звякнул в буфете графинчик из тонкого стекла.

– Кто это был?

– Борис Анченко. Следователь.

– Что ему было нужно?

Он в раздумье сцепил руки на коленях.

– Бред какой-то. Фотография на стене… Я смотрю на нее уже десять лет и только сейчас понял, до чего она невыносима.

– Сам ты невыносим (однако интонации в голосе были скорее ласковыми).

– Я – это я, – несколько нелогично сказал он и толкнул руками хромированные обода колес.

Ложный след. Слишком много ложных следов между, вперемешку с остальными, неупомянутыми следами и событиями, которые тем не менее отложились где-то в памяти, в подсознании… Вспомнилось: а ведь сегодня девять дней. Душа умершего (сразу двух умерших) окончательно покидает все и всех в этом мире, предоставляя мучиться дальше кому сколько отмерено…

Он невольно прижал левый локоть к подмышке – захотелось ощутить твердую тяжесть оружия в наплечной кобуре. Это чувство – вооруженность (незнающий не поймет) – породило неожиданную мысль, как высшее откровение: пути назад нет. Минутой раньше он был близок к тому, чтобы развернуть машину и уйти, уехать без борьбы и без позора, утешая себя:

«Я сделал все, что мог, я не стал предателем, хотя НЕ предать в таких обстоятельствах невозможно. Вопрос только в том, кого именно. Я не позвонил Славе Комиссарову (хотя формально был обязан), скрыл от следствия одну из важных улик – ту, которая сейчас покоилась в кобуре под мышкой… Господи, – молил он, вознося очи к небу, – пойми меня и прости». Однако Господь молчал.

Всю дорогу в машине – от дома, через проспект Маркса (промелькнуло здание музея с одиноким огоньком в окошке: не спится, Вадим Федорович?), через жутковатый перекресток возле ресторана «Север» и умолкнувшего до завтра Центрального рынка, через арку проходного двора в «декадентском» доме (Якорный переулок, 20) – в голове билась главная мысль этих дней: почему я не оставил все как есть? Почему не позволил основному подозреваемому взять на себя вину – в конце концов, Владимир действительно был виновен определенным образом… К тому же – главное – он был мертв и земному суду не подлежал… Зачем нужен был разговор с Романом, скучающим инвалидом с опаленной душой и исковерканным мироощущением (а не связывался бы с Черным магом), который, на мою беду, все расставил по своим местам? Преступник найден, следствие завершено– и черт с ним!