остановился. «Ох, что же это я, однако?» — удивился он и задумался, решая, что Екатерину и Павла, при удаче, он отошлёт в отдалённый монастырь. Ему вспомнились слова подложного, составленного им от имени Екатерины манифеста: «Оставляю эту дикую, варварскую, не оценившую меня страну и, столь же безвестная, как явилась, удаляюсь, передавая государство тому, кому оно следует по рождению — правнуку Первого Петра, принцу Иоанну…»

Кто-то вошёл в дверь.

— Что тебе? Что? — испуганно вскрикнул Мирович.

Он вскочил и поднял высоко свечу. У порога стоял белокурый, в веснушках, подслеповатый и очевидно спросонок, гарнизонный капрал Лебедев.

— От коменданта, — сказал тихо Лебедев, — велите, ваше благородие, пропустить в крепость гребцов.

— Не спит? Не спит? Каких гребцов? — похолодев и кинувшись к нему, спросил Мирович.

— А хто е зна: може, кто заблудимшись, туман.

На душе Мировича отлегло. Он кликнул вестового и велел пропустить гребцов. Опять заскрипело перо. Он написал воззвание к народу и к высшим в правлении чинам. Дверь отворилась. Снова на пороге явился Лебедев.

— Их высокоблагородие просят ваше благородие пропустить канцеляриста.

«Донос, ракалия, донос шлёт о моих речах! — подумал Мирович. — Ну да пусть, увидим ещё…» Канцеляриста впустили в крепость. Шаги во дворе стихли. «Ну, теперь приказ по армии, — решил Мирович. — Одно горе, анафемская свечка скоро догорит».

И опять Лебедев.

— Да что тебе? Что, образина?

— Гребцов прикажите выпустить из ворот.

«Так и есть, донос, — злобно усмехнулся Мирович. — Написали… Теперь Власьев отсылает курьера в Питер… но успеет ли…»

Он бросил перо, погасил свечку, разделся, нащупал подушку, лёг на скамью и укрылся шинелью. Его бросало то в холод, то в жар. «Вот сейчас войдут, арестуют, в цепи закуют, — думал он, прислушиваясь к малейшему звуку на дворе, — а завтра скомандуют и этапом всенародно, по жаре, погонят в Петербург».

Был второй час ночи в исходе. В комнате не было видно ни зги. Что-то ползало по стенам, шелестело у печи и у окна. Пот струился по лицу Мировича. Жажда мучила его: «Воды бы студёной, со льдом, целый бы кувшин выпил».

«Фортуну-то, фортуну, молодой человек! — слышалось ему. — Колесо без гайки, колесо!.. Да вы и умереть-то, как след, неспособны…»

«А что? ведь пора! — вдруг подумалось ему. — Лучшего момента не будет…» Он с отчаянием обернулся к стене, натянул на голову шинель. Но и сквозь шинель опять и уж более ясно ему слышался голос: «Ой, да иди же скорее, иди…»

Скамья колыхнулась под Мировичем. Он вздрогнул и вскочил. Мысли неслись неудержимо. В секунду он переживал бесчисленные впечатления. Комната, казалось, ходила вокруг него ходуном.

«Так я не способен? — задыхаясь, думал он, глядя в темноту. — Ты не верила? Сиди же в своей трущобе… а вот Орловым-то, видно, мне быть. Я им скажу, — рассуждал он, придумывая, как выйдет и станет говорить перед генералитетом, — открою, как всё затеял и выполнил один, без пролития крови и без пособников. В тихости, ловко покончил. Перст Божий! ахнет вся Русь!». Мирович не знал, как всё это будет, но верил и знал, что этому быть суждено. «И ведь каков? — подумал он о себе, — ничтожная, безвестная соринка, и совершил такой подвиг…» Он оглянулся: в окне будто побелело.

«Боже! рассвет!» — с ужасом подумал Мирович.

Он сорвался со скамьи, схватил кафтан, шпагу и шляпу, выбежал на гауптвахту и громко крикнул:

— К ружью!

Голос его странно, резко раздался в тишине. Поднялась тревога.

— Беги, — сказал он старшему капралу, — собирай везде всю команду.

Стали сбегаться разбуженные солдаты.

— Зачем зовут? Что? Манифест привезли? — толковали они, теснясь у казармы. Мирович построил команду в три шеренги, выступил перед фронт и велел заряжать ружья боевыми патронами. Сам он взял заряженный мушкет и крикнул страже у главных ворот:

— Никого в крепость не пропускать, окроме маленьких шлюпок.

«Авось-таки подъедет Ушаков, — вертелось у него на уме, — сикурс не мешает».

Караульной команды смоленцев было сорок пять человек; гарнизона, охранявшего казематы и замкнутый за каналом двор, было не больше третьей части. В комендантском окне блеснул огонь. На крыльце, заслышав шум и голоса, показался в халате Бередников.

— Что за тревога? — спросил он Мировича. — Что случилось и с какой стати собрали людей?

— Ты здесь держишь невинного государя, — крикнул, кинувшись к нему, Мирович, — о тебе есть особый указ…

Он ударил его прикладом, схватил за ворот и отдал под караул. Дерзость его всех покорила.

— Смирно! Стройся! — скомандовал он отряду. — Правое плечо вперёд, скорым шагом… марш! — И повёл команду к мосту, через канал.

— Кто идёт? — окликнул часовой.

— К государю идём! — откликнулся на ходу Мирович.

За канавой послышалась возня. У ворот блеснули огни, негромко и странно щёлкнули в тумане три выстрела, и пули, свистя, пролетели над наступавшей командой. Солдаты Мировича остановились.

— Стреляют, — сказал он, — и мы отплатим.

Он выровнял отряд и всем фронтом выпалил в караульных. Ворота за мостом отворились и опять затворились. По говору было заметно, что к часовым наспело подкрепление.

— Что же, сдаётесь, изменники? Покоряетесь настоящеему государю, Иоанну Антоновичу? — крикнул с площадки Мирович.

Гарнизонная стража опять выстрелила. Смоленцы ей ответили новым залпом. Пули защёлкали в стену башни, в крышу казарм. Ни с той, ни с другой стороны, от тумана и общей спешной стрельбы, никто не был ранен. Дым стал расходиться. Мирович отвёл команду за церковь, где стояли пожарные припасы. Солдаты ворчали.

— Что мы за душегубцы, убивцы? — слышалось между ними. — Каки таки резонты! Эк, убрались… знаем мы их…

— Солдатство требует вида, ваше благородие, — сказал, подойдя к Мировичу, капрал Миронов.

— Какого вида? Что им, скотам?

— Значит, почему то ись, смут… и как на своих наступаем?

— А! вам вида! — злобно проговорил Мирович. — Извольте, — без того, нешто, стал бы я действовать?

Он сходил в кордегардию, достал из щели манифест и указ и громко, не видя в сумерках строк, прочитал его наизусть.

«Вот актёр Волков, объявивший на память манифест, и я… одним делом прославимся, — подумал он, оглядываясь на солдат. Те робко жались в стороне, медля сбираться во фронт. — Боже, да где же Ушаков? — озирался Мирович. — Где он? вразуми меня, господи, наставь».

За мостом усиливалось движение. Кто-то сказал, что гарнизонные выкатили бочки, возы и готовились из-за них к новому отпору. Мирович с мушкетом в руке вышел к мосту.

— Слушайте, — крикнул он туда, — сдавайтесь, пропустите нас, не то будет худо. Я пришёл не сам собою, сделал это по долгу — сдавайтесь же, ослушники царской воли, — вам объявляю указ…

— Ты сдавайся, — ответили из-за канавы.

— Пушку, — скомандовал, возвратясь, Мирович, — заряды из погреба.

— Нет