И тут же, на пределе бокового зрения – движение! Я крутнулся, заранее утапливая спусковой крючок, но густая темень под переходом-конкорсом первой взорвалась пламенем дульных вспышек. Что-то садануло по груди, боку, руке, отшвырнуло на рельсы и обжигающей тяжестью придавило к земле, не давая наполнить легкие воздухом.

Я попробовал дотянуться до «Каштана» и не смог. Правая рука отнялась, вместо крика кашель с кровью. И бронежилет не спас: одна из пуль угодила точно под мышку.

Ну, не сама, конечно угодила. Уложили ее туда; куда хотели, туда и уложили.

Могли и в голову, так-то…

Заметив выросшую на краю перрона фигуру, я кое-как откашлялся, сплюнул кровь и прохрипел:

– Сука ты, Крест. Ренегат хренов.

Худощавый мужчина средних лет с изуродованной шрамами левой щекой безразлично пожал плечами и опустил короткий ствол компактного автомата к земле.

Крест, он же Силантьев, он же Савельев, он же Крестовский и, подозреваю, много кто еще, был заместителем командира моего отряда в Патруле, а по совместительству, как позже выяснилось, агентом горожан. Вот уж с кем не хотел встречаться, так это с ним. И не зря, как видно…

– Я Форту не присягал, – усмехнулся Крест после недолгой паузы. – Я на Форт работал. И пока работал, работал хорошо.

– Лучше б ты сдох, – скривился я. – Столько людей загубил…

– На себя посмотри, – спокойно отреагировал на оскорбление собеседник. – Я защищаю свой дом, а ты за деньги продался. Тебя, Скользкий, хоть и считали одиночкой, асоциальным элементом, но ты всегда был частью системы. Плоть от плоти ее. Обычный винтик.

– Да и хрен с ним. Зато своих не предавал.

– Ты повторяешься.

– Зачем? – выплюнул я вместе с кровью самый главный вопрос. Вколотое обезболивающее позволяло худо-бедно сохранять ясность мысли, но каждое слово давалось через силу, выходило из меня с надрывным кашлем, уносило с собой остатки жизни. – На хрена вы сюда полезли?

– А зачем твои хозяева полезли в Приграничье? Зачем открыли портал? – вопросом на вопрос ответил Крест. – Окончательно проворовались, мало показалось? Решили все изгадить, до чего дотянуться смогут? – Изуродованную щеку скривила гримаса отвращения. – За последние четыре года я здесь такого насмотрелся, хоть в петлю лезь. На страну всем плевать, одни лишь деньги на уме. Деньги, деньги, деньги! Развалили, распродали, а теперь скелет обсасывают. Взятки, вымогательства, откаты – у нас за такое сразу к стенке, тут – в порядке вещей. Должности продаются, будто в Средневековье. Пресловутая вертикаль власти сгнила на корню. Население вымирает почище, чем в Приграничье, а всем плевать, только успевают мигрантов завозить. Пустить такое к себе? Ну уж нет. Мы себя грабить не позволим!

– Герой, блин, – просипел я и закашлялся. Черт, как же хреново, когда собственной кровью захлебываешься. – Ради идей тот самый народ на убой готов…

– Не мы это начали, мы просто собирались уничтожить портал, – невозмутимо заявил Крест; в лицо мне уставилось дуло автомата, и стало ясно – все, абзац.

Но – не хочу. Вот так – не хочу!

– Подожди! – прохрипел я и поднес к лицу левую руку. Не закрыться от пули, нет – на часы глянуть. Восемь часов, девятнадцать минут, и секундная стрелка, будто ленивая черепаха, только-только подбирается к тройке. – Без меня тебе отсюда не выбраться! Колдуна грохнули, кондуктора грохнули. Хочешь сдохнуть здесь?

– Выберусь.

Я сплюнул кровь, собрался с силами и скривился в невеселой ухмылке:

– Правда? А тебе не пришло в голову, что винтик вроде меня мог заранее выставить таймер бласт-бомбы?

Опущенный было к земле ствол автомата стремительно приподнялся, полыхнула дульная вспышка, и по правой ноге будто палкой шибанули. Хорошее, годное обезболивающее вколол…

– Где она? – спрыгнул с перрона простреливший мне колено Крест. – Где ты ее оставил?!

– Пошел ты! – плюнул я в него кровью, не боясь больше ни черта, ни Бога.

Крест оскалился, но второй раз выстрелить уже не успел – секундная стрелка миновала красную звезду на циферблате командирских часов.

Восемь двадцать. Прости, Алена, на ужин сегодня не приду…

Нестерпимо яркая вспышка в один миг пожрала сотворенный магией мир, и он просто перестал существовать.

А вместе с ним перестал существовать и я.

Щелк – и выключили свет.

Я здесь привык, я здесь не так одинок,

Хоть иногда, но здесь я вижу своих.

Когда начнет звенеть последний звонок,

Я буду здесь, если буду живым.

«Черный обелиск»

Снег.

Стужа.

Серость.

Куда ни кинь взгляд, вечная зима стерла все краски, оставив одну лишь беспросветную хмарь. Тусклый снег на земле, тяжелые свинцовые тучи на небе. И ничего кроме.

Здесь всегда так. Это Приграничье.

Снег. Стужа. Серость.

По равнине гуляет ветер, сечет поземкой, наметает сугробы. И не понять уже, то ли просто кочка посреди чистого поля торчит, то ли под бугром неровного наста мертвец скрывается.

Здесь такое в порядке вещей. Ничего особенного. И только ветер решает, кого укутать белым саваном, а кого выставить напоказ.

Ветер – большой шутник. Жестокий, лживый и непостоянный.

Вот и сейчас он никак не мог решить, что делать с очередным телом: то ли поскорее его замести, то ли умчаться прочь, оставив торчать из невысокого сугроба мертвенно-бледную кисть.

Сыпанет поземкой – сдует, добавит снега – и тут же сметет его в сторону.

Ветер развлекался; покойнику было все равно. Он просто лежал укрытый холодной периной, и наружу высовывались лишь белые пальцы, мертвой хваткой стиснувшие рукоять темно-синего ножа с зелеными разводами сложных узоров. Белые пальцы с ногтями в тон темно-синему клинку.

Ветер кидал на них колючие белые крупинки и сразу уносил прочь, словно художник, который никак не мог решиться сделать последний, завершающий мазок.

И от игры снега, ветра и теней постепенно складывалось впечатление, будто пальцы мертвеца все сильнее и сильнее впиваются в холодный камень рукояти.

Складывалось впечатление – или так оно и было на самом деле?