направлении Сольнока, вдоль реки, то здесь среди кустов и камыша могут скрываться наши бойцы. И какая же грустная это была радость, когда на другой день моих тяжких скитаний я услышал стрельбу.

Сражался, как видно, небольшой отряд, потому что выстрелы были редкие, хотя в ответ стреляли часто.

Кароль, Янош, может, это вы принимаете бой? И это тогда, когда уже наша советская власть пала. А вы еще проливаете за нее свою кровь. И, наверно, не один отряд нашей Красной Армии еще в боях, хотя в Будапеште, Сольноке, Цегледе, Токае Антанта уже расстреливает руками Хорти нашу революцию. А вот здесь она еще живет.

Целую ночь шел этот бой. Я лежал в камышах, утомленный дорогой. А когда обессиленные герои отступили и залегли в камышах так, что под утро мне можно было их рассмотреть, я увидел: это был Молдавчук со своими хлопцами.

Такая радость пришла ко мне в тот тяжелый час. Я не мог подать сразу своего голоса — слезы заливали лицо.

Хлопцы собрались вокруг Молдавчука и о чем-то советовались. Я не слышал, что они говорили. Припав лицом к земле, хотел отдать ей свои слезы. Слезы нашего общего горя и моей радости: ведь я увидел этих хлопцев, с командиром и еще при оружии!

Я то поднимал голову, чтобы убедиться, что они еще здесь, то опять припадал к земле.

Никогда еще я так не плакал. Какими нестерпимо тяжелыми могут быть мужские слезы, когда они уже не подчиняются тебе.

Я обмыл ими свое лицо, чтобы могло оно смотреть в глаза самой страшной правде и не дрогнуть. А когда вытер рукавом последнюю слезу, то уже почувствовал в себе столько воли и силы, что мог бы передать ее и другим. И я пополз к хлопцам, к Молдавчуку, которые собрались и держали свой совет.

Они услышали шелест и насторожились. Я поднялся, заговорил, чтобы знали, что это не враг и не встретили так, как надо его в таком случае встретить.

— Хлопцы Мои, богатыри красные! Опять пришлось мне встретиться с вами. Я, я, Юрко Бочар, перед вами. Не кто-нибудь, а сердце привело меня к вам. — С такой речью я подошел к ним совсем близко и продолжал: — Вижу, вижу, вы удивлены, что я в таком пиджаке и шляпе. Не я так оделся, а время меня одело. А когда услышал ваши выстрелы, сердце у меня от боли закипело. Герои, что будем сейчас делать?

И рассказываю все, как есть, кто уже в Будапеште страной правит.

— А мы-то смотрим: фронта уже нет, никто нами не руководит. А мы-то догадывались… — выступил вперед Молдавчук. Он был уже в военной форме, которая очень к нему шла. На фуражке его ярко светился красный лоскуток. Еще прихрамывал, опираясь на свою винтовку.

— Правду говорю, хлопцы. Она горькая, тяжело ее принять: Хорти со своими войсками уже вступил в Будапешт. Сам собственными глазами видел его гусаров, видел, что они уже творят. А что еще будут творить! Крылья ваши надо поберечь, как обойдетесь без них, когда нужно будет лететь.

И наставляю их, как мне заповедал Калиныч. Хлопцы тяжелым взором смотрят на меня, потому что, выходит, все, о чем они только догадывались, это правда.

— Но революция наша оружия не сложила. Борьба будет еще тяжелее. Партия наша уходит в подполье, — стараюсь говорить твердо, а голос мой вот-вот задрожит.

— А мы будем пробиваться на восток, — ковыляя, выскочил вперед Молдавчук. — Хлопцы, на восток! — обернулся к ним, уже приказывая. — Нам не впервой пробиваться! А уже с Красной Армией вернемся сюда Хорти бороть.

— На восток, на восток!

— Что нас тут может ждать? А там, — свобода.

— Мы свободы хотим. Веди нас, Митро. Веди скорее.

— Лесами, горами…

— А надо, так и с боями будем пробиваться.

— Юра, и ты иди с нами, — подступил ко мне вплотную Молдавчук. — Мы же знаем, у тебя там девушка есть. Твое счастье ждет тебя там, Юра.

Что ты, Уленька, что ты на это скажешь? Душа моя, кровавой слезой облитая, строго смотрит на меня, будто ждет твоего приговора. А сердце уже летит, летит к тебе, и нет для него никаких преград.

XVI

Пробиваться через высокие горы, через леса и долины, через пространства, что разделяют нас. Не соколом ли стать это значит? Не стать ли орлом? Разбивать крыльями тучи. К солнцу ближе, к мечте, к тебе. Но слышу, слышу, что бы ты мне на это сказала. Не то ли самое, что сказала тогда, когда мы встретились в Харькове в березовой роще возле госпиталя? «Куда партия меня посылает, туда и иду. Приказ, Юра, выполнять надо». Так, так ты тогда говорила. И сейчас смотришь васильковыми глазами в мою душу, и эти слова твои словно прожигают меня: «Забыл, что тебе сказал Калиныч? Знаю, знаю, моя птаха, это его приказ — возвращаться мне в Будапешт. А сердце хочет с хлопцами, с нашими героями идти, к тебе пробиваться.

«Но у тебя должна быть своя, высшая воля, которой покоряется и сердце, и разум, и вся твоя жизнь. Есть у тебя это, Юрко?»

Есть у меня и это, Уленька, есть. Ведь ты же видишь, куда я иду. Уже возвращаюсь в Будапешт. Но хочу побывать и в Хатване. Может, разузнаю что-нибудь о русских военнопленных, с которыми здесь лежал в госпитале. Хоть бы удалось встретиться с кем-нибудь. С кем же Калинычу работу вести, если своих людей не будет. Найти бы еще Кароля и Яноша…

Слышу (а я все время прислушивался, что говорят в народе), что в Хатване возле станции в камышах уже три дня лежат расстрелянные наши красноармейцы. Пошла бы ты, Уленька, посмотреть на них? А я уже иду, потому что одна мысль меня нестерпимо жжет: «Может, там Янош и Кароль?»

Так, беседуя с тобой, я немножко пришел в себя после встречи и разлуки с Молдавчуком и его хлопцами. И вот уже добрался до станции в Хатване. Ой, ой! А здесь полно гусаров, так и пронизывают каждого глазами. Хотите, проклятые, и в мою душу нырнуть? Э, нет, я хлоп веселый — даже улыбнуться могу. Чтоб на вас на всех шкура загорелась, чтоб вас то побило, что в тучах гудит, чтоб на моих глазах всех вас земля покрыла! Но ничего этого сейчас не происходит, сколько бы вас ни клял. Сегодня ваша взяла, радость вас распирает. Но посмотрим, что будет завтра. Завтра, завтра — наше, ироды проклятые.

И уже миную