– Если не знать шифр – невозможно, – сказал Роджер.

Вот и еще одна странность в смерти Уго. Его убили из оружия, которое – если судить по осколку металла, валявшемуся на полу, – так и не достали из ящика.

Лео жестом показал Роджеру, что его помощь больше не требуется. Гигант запер машину и потопал прочь.

– Прости меня! – тихо сказал Лео. – Я говорил себе… Я был уверен – убили его не из этого пистолета! Алекс, ты должен понять. Этот калибр – наверное, самый слабый из возможных. Почему я его и порекомендовал. И без шифра Роджеров ящик открыть – лом понадобился бы. Никто бы не справился. Я до сих пор не верю.

Я узнал его тон. Лео не рассказывал. Он исповедовался.

– Покупая такой пистолет, мы с Симоном пытались спасти ему жизнь, – сказал он.

Сейчас мне было не до этого.

– Симон знал шифр? – спросил я.

– Не знаю.

Он помолчал и добавил:

– Алекс, прости.

Но время истекало. Перерыв в заседании заканчивался через три минуты.

– Ты должен был мне сказать, – ответил я. – Но в том, что произошло с Уго, твоей вины нет.

Я вернулся к залу суда, как раз когда жандармы закрывали двери. За столом защиты сидел Миньятто, не открывая портфеля. Между нами не было блокнота. Адвокат безучастно разглядывал висевшую на стене фотографию Иоанна Павла.

Стол свидетелей пустовал. Тележка с монитором уехала. Инспектор Фальконе, видимо, ушел по неотложным делам – меры безопасности выставки были строгими. Когда я спросил Миньятто, закончили мы на сегодня или нет, он, продолжая глядеть на Иоанна Павла, проговорил:

– Скоро узнаем.

Двери открылись, впустив архиепископа Новака. Мне на секунду показалось, что он и есть наш последний свидетель, но архиепископ сел на свое обычное место.

Интересно, зачем он здесь? Почему, когда Симон сидит под арестом в личных апартаментах Иоанна Павла, Новак не ленится приходить и цепляется за слова свидетелей, которые не больше его знают, что произошло? Симон, должно быть, по-прежнему отказывался говорить. Всего одного слова Иоанна Павла хватило бы, чтобы прекратить этот суд – он бы даже не начался! – но через два часа православные гости придут в Музеи, готовясь увидеть то, что обнаружил Уго, и его святейшеству необходимы ответы. Если план таков, то этот свидетель – наш последний шанс.

Я достал письмо Уго и еще раз попытался понять принцип выбора евангельских стихов. Сообразить, как Уго мог сделать свое открытие. Всего тремя неделями раньше он прослеживал путь плащаницы из Иерусалима в Эдессу при посредничестве Фомы неверующего. Что могло измениться?

Но сосредоточиться на странице не получалось. Меня волновали последние четверть часа жизни Уго. Я нутром чувствовал, что Симон скрывает не просто находку Уго. Должна быть причина, по которой он солгал, что не слышал выстрела.

Жандармы открыли дверь зала суда. Миньятто обернулся. На его лице читалось бессильное выражение. Ощущая его тревогу, я тоже повернулся.

Судьи заняли места. Я услышал, как за моей спиной один из них произнес:

– Следующий свидетель может войти.

Жандарм встал по стойке смирно и объявил:

– Его высокопреосвященство Лучо кардинал Чиферри.

В зал суда вошел мой дядя.

Все трое судей в знак уважения встали. Жандармы склонили голову. Поднялись и укрепитель правосудия с нотариусом. Миньятто последовал их примеру, проследив, чтобы я сделал то же самое. Поднялся даже архиепископ Новак.

Привычное черное одеяние Лучо исчезло. Он сменил костюм священника на дзимарру – сутану кардинала. Не только епископская шапочка, но и пуговицы, нижняя окантовка и пояс были красными – цвет, запрещенный даже епископам и архиепископам. Сверху надет широкий красный плащ, приберегаемый для особо торжественных случаев, а на груди – барочный нагрудный крест. Безымянный палец правой руки Лучо блестел огромным золотым кольцом, которое папа вручает кардиналам как символ церковной власти. Столь высокой властью здесь не обладал никто, даже Новак.

Жандарм у двери поклонился и предложил Лучо проводить его к столу. Дядя отказался. Не принял он и помощи архиепископа Новака, который тоже протянул ему руку – ту самую, которая поддерживала папу. Я с благоговейным ужасом наблюдал, как Лучо сурово глянул на Новака, обозначив свое превосходство. От физической слабости дяди не осталось и следа. Он шествовал с приличествующим достоинством, высокий, с поднятым подбородком, опустив глаза в пол. У меня перехватило дыхание, потому что эта высокая, худощавая фигура больше всего напомнила мне Симона.

Лучо опустился в кресло. Но все продолжали стоять.

– Прошу садиться, – сказал Лучо.

– Ваше высокопреосвященство, – начал председатель, – согласно закону, вы имеете право давать показания там, где пожелаете. Если вы предпочитаете другое место, нежели этот зал, сообщите нам.

Дядя махнул рукой.

– Можете начинать, – сказал он.

Судья кашлянул.

– Известно ли вам, ваше высокопреосвященство, что вы можете отклонять наши вопросы? Если вы испытываете опасения, что ваше свидетельство может причинить вред вам или вашей семье, вы имеете право отказаться от ответа.

– Не испытываю, – проворчал Лучо.

– Тогда мы попросим вас принести две присяги. Одну – в правдивости показаний, другую – о неразглашении.

– Я принесу первую клятву, – сказал Лучо, – но не вторую.

Я глянул на Миньятто, пытаясь понять, что это означает. Но монсеньор с крайним вниманием взирал на Лучо.

– Как велит закон, мы в любом случае выслушаем ваши показания, – сказал озадаченный председательствующий. – И поскольку вы сами, ваше высокопреосвященство, захотели выступить свидетелем, сообщите, пожалуйста, трибуналу предмет, о котором вы намерены говорить.

– Правильно ли я понимаю, – спросил Лучо, – что свидетелям было запрещено упоминать поездки, которые этим летом совершал мой племянник?

– Правильно, ваше высокопреосвященство.

– Об этом предмете я и хотел бы поговорить.

Я напрягся. Судьи переглянулись.

– Ваше высокопреосвященство… – произнес председатель.

– В частности, – продолжал Лучо, – я буду говорить о том, какой неблагодарностью кажется мне лишение свободы моего племянника, который поставил под угрозу свою карьеру и священнический сан и даже отказывается выступать в свою защиту, и все ради того, чтобы послужить его святейшеству. А тот, в свою очередь, обращается с ним как с преступником.

Я застыл. Миньятто смотрел в стол, не в силах поднять глаза. Это самоубийство. Лучо пришел сюда, чтобы объявить войну папе.

Тихим, но твердым голосом Новак сказал: