— Что, бамбина?..

— А то!.. Сейчас голову Венециа начнут опускать в море! На дно! Она отправится к праотцам, к морским Царям!.. Это жертва!.. Жертва!.. Всегда надо принести жертву… Чтобы тебя любили… чтобы было хорошо потом… Купите!

Мадлен протянула монету. Они с шофером надели маски: она — Царицы Моря, он — Монаха. На лбу у Мадлен теперь сияла золотая рыбка, нити жемчугов качались под ветром на висках, а под глазами на тонких лесках болтались изящные морские ракушки, выловленные в песке лагуны. Парня было не узнать. Перед Мадлен стоял резкий, мрачный, тощий Монах, исповедующий голод и самобичевание, вожделеющий покаяния, жаждущий смерти. На словах?! На деле он хотел вина и вожделел к женщине. И знал много тайн мира, коих человеку знать не дано, из старых запретных книг.

— Монах, — Мадлен задрожала и склонилась в реверансе, — монах… Отпусти мне грехи мои…..

Она, еле касаясь губами, поцеловала руку парня.

— Отпускаю, — важно сказал Монах. Глаза его вспыхнули в дырах маски безумием и желанием. — Согреши. Для того, чтобы покаяться потом. И я снова приму твое покаяние. Плывем за Головой.

— Гондольер! — закричала Мадлен. — Сюда! Сюда!

Лодка, вильнув, подплыла. Гребец уперся веслом в камень парапета. Мадлен и Монах, смеясь, спрыгнули с тротуара в гондолу, Мадлен подобрала полы искрящегося голубыми искрами манто, и лодочник оценивающе окинул взглядом молодую пару.

— Счастливец твой аманто, — сказал он, прицокнув языком, — такую красотку и богачку себе отхватил. Пускай на вечер. На ночь. Нынче карнавал. Все принадлежат друг другу.

— Она не моя. Она чужая, — серьезно ответил Монах, взял и сжал руку Мадлен. — Лодочник, скажи мне, в какой гостинице Венециа обычно останавливаются чужестранцы? Мы ищем одного…

Гребец взмахивал веслом размеренно, правил лодку в сторону лагуны — туда направилась процессия с гигантской головой Венециа. Мимо них скользили черные гондолы, в них громко смеялись наряженные люди в масках и накидках, держали в руках, высоко поднимая, факелы, фонари, карманные фонарики, свечи из белого воска; смех таял в сумерках, лодки исчезали, растворяясь в приближающейся морской шири. На небе вспыхнул золотой глаз Луны. Она пристально смотрела на море, на хохочущих в лодках людей, на праздник.

Все больше факелов горело в ночи. Вода отсвечивала резкими бликами, вспышками золота, похожими на выпады мечей, сабель, рапир. Кто-то зашвырнул факел в воду. Он загас с неистовым шипеньем. Из соседней гондолы в воздух подбросили горсть апельсинов, вызывающе крикнули: «Лови, кто удачлив!..» Рыжие плоды плыли по черной дегтярной воде, дразнили, заставляя думать о воздетых в дыхании любви женских грудях.

Вот они, все гондолы, как черные утки, сгрудились у входа в лагуну. Венециа осталась позади, как гудящий улей, как кружевной торт, испеченный сумасшедшим кондитером. Изогнутые шеи лодок, похожих на грациозных молчаливых птиц, женщины, неуклюже наклонясь, украшали венками из белых цветов миндаля и виноградных листьев.

Огромная голова, качавшаяся на сдвинутых вместе, связанных канатом гондолах, смотрела на свой народ широкими властительными страшными глазами.

— Иди в родное море, о владычица Венециа! — возгласил исхудалый, сморщенный человек в богато украшенной цветами и лентами гондоле, качавшейся ближе всех к Голове. — Возвращайся туда, откуда ты явилась к нам! Владей и властвуй всем, о царица: и морем, и сушей! Оттуда не приходят назад! Оттуда не могут послать нам, живущим, привет и любовь! Но ты будешь владеть нами и оттуда, со дна моря!

Сухощавый человек в длинном, до пят, расшитом золотыми папоротниками, складчатом одеянии, похожем на плотный плащ или ризу священника, махнул рукой. Гондольеры, державшие растянутые канаты, на которых качалась Голова, отпустили их. Медленно развели крючковатые носы гондол в стороны.

И Голова стала тонуть. Она погружалась в синюю, исчерченную золотыми полосами заката спокойную воду лагуны. Вот ушел под воду подбородок. Вот вода добралась до картонного носа с раздутыми ноздрями. До щек. До век. Глаз. Ее широко открытые глаза уходят под воду. О, как страшно умирать, Голова. Хоть ты и картонная — все равно страшно. Боже. Вот глаза закрывает холодная рука воды. Их нет. И больше не будет. Вот под водой лоб. Кудри. Горящие лампады на лбу. Вот макушка осталась.

Вот последние шерстины, изукрашенные блестящей перевязью, скрылись под равнодушной водой. Она потонула.

Она утонула, Царица. Она будет жить.

А она?! Мадлен?! Ведь она тоже на сегодня Царица. Морская. И сухопутная. И Царица любви — гляди, как сжирает тебя глазами этот рыжий деревенский мальчик, шофер барона, как хочет лишь прикоснуться к тебе, не больше. Сколько их хотело прикоснуться к тебе снаружи и внутри?! Ты не считала. Сколько их — мужчин — как драгоценных камней на твоем истязаемом и холеном теле, битом и гнутом и мытом в сливках и шампанских винах?! Это не самоцветы, Мадлен. Это твои мужики. Зачем ты приехала в Венециа?! Чтобы наблюдать, как картонная игрушка тонет в красивейшей лагуне Эроп?!

— Иноверцы и чужестранцы обычно останавливаются вон там, — гондольер показал веслом на дом, смотрящий прямо в лицо ночной лагуне, отраженье горящих окон плыло и мерцало, сливаясь с отраженьем апельсина-Луны в колышащейся тревожной воде. — Это известный в Венециа отель. Я, кажется, знаю, кого вы ищете.

— Не завирайте, — сказала Мадлен, как говорят в Пари, и гондольер ее понял. — Почему вы это должны знать?

— Потому что я запомнил вас.

— Вы меня видите впервые!

— Я запомнил вас по портрету, синьора, — серьезно сказал гондольер, и глаза его смеялись. — Синьор, которого я вез в лодке сегодня утром, держал в руке медальон и глядел внутрь раскрытого медальона, и плакал. Я перегнулся тайком. Я увидел портрет женщины. Маленький, но маслом писанный. Я ли, житель Венециа, масла от темперы не отличу. Мастер делал. — Он прищелкнул языком восхищенно. — Это были вы. Вы сидели в подушках, в сбитых простынях, вполоборота, прижав руку к груди, жемчуг горел на вашей шее, вы гляделись в зеркало, и глаза у вас были большие, длинные и синие, как сливы из Ареццо. Вот ей-Богу. Вы это были. А зеркало перед вами держал амурчик. Ангельчик Божий. И губы у вас были красные, как роза. И, я готов поклясться, от портрета пахло розой. И синьор таращился на ваш портрет, сжимал медальон в кулаке и плакал. Мужчины редко плачут, синьора. Он любит вас. Поверьте. Он остановился в этой гостинице. Я сам сегодня вез его сюда. А это знаете кто, тощий старик, в роскошной гондоле?.. Руки к небу воздел?.. Кричал: прощай, Царица, вернись в свое море!.. это — дож… рядом с ним в кресле, прижала ручки к груди, головка закутана в кружевную мантилью, щечки нежны, как персик… догаресса… молоденькая… старый до молодой охоч…

— Слишком много речей, лодочник, — холодно сказала Мадлен и положила руку гондольеру на плечо. — Держи монету. Вези в гостиницу. Мы уже видели, как умирает Царица. Теперь надо жить.

— Ого, монета!.. — возопил гребец. — На эти деньги я могу не гонять гондолу целый год!.. Синьора, вы — или умалишенная, или…