Начальник ликовал. Он пригласил Хамида к себе в кабинет и положил перед ним письмо. В замысловатой каллиграфии, окружавшей основной текст подобно драгоценному окладу и недоступной пониманию простого смертного, Бараке сообщал, что никто до сих пор не предлагал ему более щедрого вознаграждения и что он сочтет за честь принять его, хотя и чувствует себя всего лишь жалким дилетантом рядом с таким мастером, как Фарси.

Убедившись, что преемник явится, Хамид немедленно послал надзирателя за своей сестрой Сихам. Та немало удивилась просьбе Хамида, как будто и за тюремными стенами сохраняющего власть над людьми.

Фарси сразу перешел к делу.

— По моим подсчетам, ты обворовала меня почти на миллион лир, — сообщил он сестре. — Принесешь мне сюда пятьдесят тысяч — и я тебя прощаю. Только не продавай дом. Если я отсюда выйду, буду в нем жить. Сдавай его в аренду, но деньги передавай мне. Они нужны на благое дело. Если я ничего не получу от тебя в течение недели — немедленно натравлю на тебя юристов, которые заставят тебя выложить то, что ты от меня поимела. И помни, я скоро освобожусь. Директор обещает мне помилование через семь лет. Ты слышишь? Знаешь, что такое семь лет? Принеси мне пятьдесят тысяч и живи спокойно.

— Я сделаю все, что в моих силах, — смущенно пробормотала сестра и вышла.

Через десять дней директор снова пригласил Хамида к себе. Он передал ему большую сумку с бамбуковыми и тростниковыми трубочками.

Первым делом Хамид отблагодарил охранника. Оставшись один, он надрезал дно сумки и усмехнулся:

— Дочь дьявола!

Сихам прислала ему всего сорок тысяч лир. Но и это было целое состояние.

Именно на эти деньги его преемник Али Бараке должен был организовать штурмовой отряд для борьбы с «чистыми» — злейшими врагами Лиги.

«Почему мы, как покорные овцы, вечно ожидаем от них удара? Пусть поймут, что за каждого убитого нашего соратника они заплатят кровью троих своих головорезов», — подумал Фарси.

В начале апреля 1958 года Али Бараке должен был приехать в Дамаск. Еще в феврале Хамид занес его имя и год рождения — 1929 — в тайный список. Он надеялся посвятить Бараке в свои секреты и осуществить с его помощью хотя бы часть планов.

Но все вышло иначе.

Однажды начальник тюрьмы послал за Хамидом надзирателя. Тот, по своему обыкновению, был предупредителен, как дамасский аристократ, среди которых Фарси всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Они постоянно улыбались, точно китайцы, даже когда им хотелось наброситься на собеседника с ножом или приходилось терпеть смертельные оскорбления. Хамид никогда так не умел. Мастер Серани говорил, что на лице Фарси написаны все его мысли, как в книге с разборчивым шрифтом.

Хамид общался с ними только как с клиентами. Он помнил, что всех этих господ — титулованных «беев», «пашей» и самых обыкновенных — интересует не он сам, а его искусство и восхищаются они не Хамидом, а каллиграфиями.

Фарси держался с ними без излишней скромности и смирения, даже с гордостью, доходящей порой до высокомерия. Этим он как бы напоминал им, рожденным в шелках, что все, чем владеет, он получил собственным, а не отцовским трудом и за это имеет право требовать, по крайней мере, уважительного к себе отношения. Фарси знал, что клан аль-Азм, представителей которого он числил среди своих постоянных клиентов, еще в восемнадцатом веке подавлял народные бунты. Другие аристократы были не лучше. Поэтому Хамид раздражался, когда кто-нибудь из этих толстосумов снисходительно замечал, глядя на его работу: «У вас талант». Хамида это унижало. Такая похвала могла бы понравиться ребенку или дилетанту, но никак не первому каллиграфу Дамаска.

Директор встал из-за своего стола и приветствовал Хамида с распростертыми объятиями.

— Всего лишь маленькая, но изящная каллиграфия, — начал он, после того как надзиратель накрыл стол для чая. — Золото на зеленом, если вы не против. Это любимые цвета моего кузена. Али-бей — большой поклонник вашего искусства. Он спикер парламента и через неделю выписывается из больницы. Язва желудка, можно сказать, производственная травма. Я ненавижу политику, а он всегда хотел ею заниматься. Вот угадайте, кем он обычно был в наших детских играх?

Хамид тряхнул головой. Он не понимал, о чем спрашивает его директор.

— Кузен всегда хотел играть президента, — ответил за Фарси аль-Азм. — Ну да ладно… Он знаток каллиграфии и всегда жалел, что ему не хватает времени на письмо и рисование. Но он восхищается вами и согласен со мной в том, что держать вас в тюрьме — большое преступление. Как я говорил, кузен устроит вам помилование через семь лет. Он ведь зять президента. Я не должен был вам его выдавать! Ну ладно… Так о чем я? Ах да! Если можно, сделайте эскиз в форме сокола или орла. Мой кузен — большой любитель соколиной охоты.

Хамид закатил глаза. Он ненавидел в каллиграфии как растительные, так и животные орнаменты, в которых буквы походили на цветы, львов или хищных птиц. Ему было смешно и горько, что шрифт низводили до положения раба, делали его средством создания рисунка. То, что получалось, было в любом случае хуже фотографии или живописного изображения.

Директор заметил недовольство мастера.

— Это всего лишь мое предложение, — поспешил уточнить он. — Я не так много в этом понимаю. Пишите, как вам нравится. — Аль-Азм помолчал и подлил Хамиду чая. — Тут есть один момент, — осторожно заметил он. — Моя тетя, мать вышеупомянутого кузена Али-бея и сестра премьер-министра аль-Азма, пожертвовала деньги на реставрацию малой мечети Омара. Я уже рассказывал вам об этой своей тете?

Хамид отрицательно покачал головой, он все еще не понимал, чего хочет добиться от него директор своими историями.

— Ей сто десять лет, и она до сих пор каждый день ходит за покупками, — продолжал аль-Азм. — Она спит после обеда и каждый вечер выпивает литр красного вина. А полгода назад у нее второй раз в жизни прорезались молочные зубы. Сам не поверил бы, если б не увидел! Маленькие такие, белоснежные зубки… Ну да ладно… Легенда гласит, что ту мечеть построил третий халиф Омар, после того как одному суфию приснился вещий сон. Это было в восемнадцатом веке, когда Шелковый переулок, где она расположена, считался, так сказать, криминальной зоной. — Тут директор многозначительно усмехнулся и глотнул чая. — Мраморная доска на входе будет напоминать всем об участии в возрождении мечети моей тети. Для нашей семьи большая честь, если автором эскиза будете вы. У меня уже есть на примете три резчика, которые ее выгравируют. Двое из них осуждены на пожизненное, третьему дали пять лет.

На обратном пути в камеру охранник рассказывал Хамиду о своем брате, семилетний сын которого весь с головы до ног покрыт волосами и уже полностью созрел в половом отношении. На некоторое время Хамиду показалось, будто он находится в психушке. Он тряхнул головой, пока надзиратель открывал дверь камеры, а потом закашлялся. Ему требовалось время, чтобы привести в порядок мозги после последней беседы.