Хасан разделял мнение того, кто высказывался против канонизации шрифта и отдельных букв.

«Одними и теми же знаками ты можешь написать и самое красивое, и самое мерзкое из слов», «Арабский алфавит не может быть творением Всевышнего, в нем полно недостатков», — так говорил этот каллиграф.

Последнее высказывание Хамид тоже записал посредине чистой страницы красными чернилами. Как будто уже тогда знал, что в нем то самое семя сомнения, которое впоследствии изменит его жизнь.

Хамид прочитал немало книг о языке. Он собрал и записал множество звуков и слов, которые плохо передаются буквами арабского алфавита. Он изучил все недостатки и слабости шрифта, а также предложения реформаторов за много столетий. Теперь у него перед глазами оказался заголовок, выписанный стилем «нас-ши»: «Реформа арабского шрифта. Сочинение слуги Всевышнего Хамида Фарси». Называть себя «слугой Всевышнего» он научился у Серани и долго подписывался этим титулом, пока сам не стал находить его смешным.

Свои планы Фарси разрабатывал на протяжении двух лет и записывал на отдельных листах и клочках бумаги, прежде чем перенести в тетрадь. Сейчас он перечитывал их снова, и не без гордости за точность формулировок и новизну идей. На пятидесяти страницах, испещренных мелким, но понятным почерком, Фарси изложил суть своей реформы и наметил основы трех новых стилей.

Арабский шрифт не менялся вот уже больше тысячи лет, а каллиграфия около ста пятидесяти. Лишь несколько идей мастера Серани были признаны да один уродливый египетский стиль, разработанный Мухаммедом Махфузом специально для короля Фуада I. Подражая европейцам, его автор предложил ввести заглавные буквы, которые он снабжал закорючками, похожими на короны, почему и назвал свое изобретение «коронным шрифтом». Фарси видел в этом шаг назад. Большинство его коллег также не поддержали нововведения.

Два существенных недостатка арабского шрифта, исправить которые мог только каллиграф, отметил Хамид Фарси в своей тетради. Первый состоял в том, что одна и та же буква изображалась по-разному в зависимости от места, которое она занимала в слове. Это означало, что школьникам приходилось выучивать сотни разновидностей букв. Другая несуразность, по мнению Фарси, состояла в том, что многие арабские буквы слишком походили друг на друга, различаясь лишь одной, двумя или тремя точками.

«Нам нужен новый алфавит, — решительно заявлял Фарси, — передающий каждый звук нашего языка не более чем одним знаком, который невозможно было бы перепутать с остальными».

«Очевидно, некоторых букв в нашем алфавите не хватает, — писал далее Фарси, — в то время как другие излишни».

Вывод: «Эффективный алфавит!»

Тогда Хамиду было девятнадцать, и он экспериментировал денно и нощно, ожидая только случая представить Серани свой проект реформы. И здесь его решительность натолкнулась на непробиваемый скептицизм учителя. Во всем, что касалось шрифта, мастер оставался неисправимым консерватором. Он не принимал даже входившее тогда в моду раздельное написание букв. Дешевка для европейцев! Каллиграфия для туристов, для тех, кто не умеет и не должен читать по-арабски. То есть каллиграфия для неграмотных.

— Ты неправ, — покачал головой мастер. — Наше искусство состоит в изображении всего слова целиком, а не отдельных букв. Если француз нарисует китайское слово в сюрреалистической манере, можно ли считать это китайской каллиграфией? — насмешливо спросил он.

Фарси презирал «каллиграфов», которые производили такого рода картинки на продажу «нефтяным шейхам», по большей части малограмотным. Огромные плакаты маслом с чудовищным нагромождением букв в форме пустынь и оазисов, верблюдов и целых караванов. Богачи охотно покупали их, поскольку ислам запрещал им украшать свои покои полотнами на европейский манер. Серани решительно отвергал не только это непотребство, но и подражания японцам, а также входившие тогда в моду грубые каллиграфии кистью.

— Это нарисовал осел, обмакнув хвост в чернила, — сказал Серани Хасану, когда тот принес ему одну такую работу своего приятеля.

Итак, Хамид был готов оставить своего учителя, заменившего ему отца. Он хотел открыть ему сердце, пусть даже ценой ссоры и окончательного разрыва.

Но все вышло иначе.

В ту пору время неслось для Хамида подобно штормовой волне. Он раздражался на шутки товарищей, стал нетерпим к ошибкам учеников. Однажды ночью он не смог уснуть, встал с постели и отправился в ателье. Кроме мастера Серани, он один имел ключ от входной двери. Утро занималось, и робкие лучи солнца уже разгоняли мрак в узких переулках. Заметив издали, что в здании горит свет, Хамид поначалу разозлился, решив, что кто-нибудь из учеников вечером забыл его выключить. Каково же было его удивление, когда он увидел мастера Серани, сидевшего за своим столом и читавшего его тетрадь!

— Далеко завела тебя дерзость, — сказал ему тогда учитель. — Я дважды перечитал твои предложения. Тетрадь лежит на моем столе, такое нельзя бросать где попало. Только истинному знатоку под силу оценить это сокровище. Но в руках невежды оно может превратиться в грозное оружие.

Хамиду сразу стало холодно. Он налил себе горячего чая, который только что заварил мастер, и присел на низенький стульчик напротив него.

— Не иначе как ангел направил тебя ко мне, — продолжал Серани, задумчиво глядя на юношу. — Это может показаться невероятным, но я проснулся, проспав всего два часа, и почувствовал, что должен прийти сюда. Я спешил, словно бежал от надвигающейся катастрофы. Потом я нашел на своем столе твою тетрадь. И что я увидел, открыв ее? То, что сам писал лет двадцать тому назад. Я изучил все пятьдесят страниц и сравнил. Вот моя работа! Читай спокойно. Отныне ты мне не ученик, а коллега.

С этими словами Серани достал из выдвижного ящика свою тетрадь. Она оказалась тоньше и большего формата. Хамид листал разлинованные от руки и исписанные аккуратным почерком страницы, однако от волнения не мог прочитать ни строчки.

— Наши идеи похожи как в части неудач, так и достоинств. Я обнаружил у тебя ошибки, которые сам когда-то допустил.

— Что за ошибки? — прохрипел Хамид, у которого пересохло в горле.

— Сократить количество букв, — отвечал Серани. — Ты называешь такой алфавит «эффективным», я — «чистым». Ты хочешь упразднить двенадцать букв, я в свое время замахнулся на четырнадцать. И то и другое, полагаю я теперь, — а быть может, за меня говорит сейчас мой возраст, — было бы не усовершенствованием, а разрушением.

— Разрушением? — Хамид словно пробудился. — А как же быть с буквами-дублерами? А с никому не нужным знаком «ла», который обозначает слог из двух звуков, для каждого из которых имеется своя буква?

— Не хочу тебя разочаровывать, но эту букву ввел в алфавит пророк, и она в нем будет, покуда существует Земля. Не трогай ничего, таков мой совет. Потому что тем самым ты настроишь против себя весь исламский мир. Не забывай: это буквы Корана! В арабском языке их всего двадцать девять, и чем больше их ты уничтожишь, тем больше потеряет наш алфавит в определенности и точности. Но тебе нечего стыдиться. В свое время я предлагал то же. Когда-то я думал, что арабы вполне могут обойтись пятнадцатью буквами. Теперь я смеюсь над этим. Ты знаешь английский?