Ее тонкие руки зашарили по кителю, пока не наткнулись на карманы, а после она выудила трехгранный ключ и показала ему, дескать, сейчас, сейчас. Назар, не отпуская ее, подвел к двери.

Дальше — дело секунд.

Одна — сунуть трехгранник в отверстие с замком.

Вторая — опустить вниз рычаг.

И тамбур мгновенно заполнили холод и шум, от которого разве что в ушах не закладывало. Проехали. Мост — проехали. Назар выпустил девчонку и дернул дверь, чтобы открыть ее шире.

— Вы что творите? Вы с ума сошли? — перекрикивая оглушительный грохот состава, заорала она. Отвечать ему было некогда. Секунда — третья — понадобилась на то, чтобы оценить ситуацию. Впереди, чуть поодаль — черная машина. И человек, высокий, сухощавый, сунув ладони в карманы пальто, всматривается в пробегающий мимо поезд. Далеко, но видно хорошо. Ну что ж… вариантов нет. Лукаш не успеет, никто не успеет. Назар подхватил саквояж и выбросил его из вагона, а после быстро накинул на голову капюшон куртки — спортивной дутой куртки, защищающей и от ветра, и от холода, и от дождя. Придется ей и от падения его защищать. Так себе защита, но другой нет. Шагнул к краю тамбура. Как сквозь пелену до него донесся визг проводницы. А он уже прыгал из поезда вниз, под колею, на насыпь, на камни, пытаясь руками уберечь свою дурную башку и совсем не думая о том, что будет потом.

Он катился по земле, ударяясь о булыжники, обдирая руки и лицо о щебень и сухую траву. Несколько болезненных ударов пришлись по ребрам, ему даже казалось, он слышит хруст собственных костей — самый мерзкий звук на свете. Когда-то его уже так ломали. Одно из ребер до сих пор торчит вперед, неправильно сросшимся прорву времени тому. И конца и краю нет этому падению, когда его волокло и мотыляло нечеловеческой силой вперед.

— Назар!!! — услышал он вдалеке — громогласно и глубоко. Стах. Это кричал Стах. Тоже как будто бы сквозь пелену.

Секунда последняя — и тишина. Тишина на одно мгновение, когда боль раздирала его изнутри, и он не знал, что у него не болит. Горело все тело. Все изодрано. А он оглушен и цепляется за сознание, только бы оно не уплыло, только бы остаться.

Назар мотнул головой и перекатился на живот. Попытался встать на четвереньки, но выходило хреново. Рука — кажется, сломана. К черту руку! Он зажмурился, крепко сжал челюсти и поднялся, после чего распахнул глаза, оглянувшись.

Шамрай-старший, сильно похудевший и какой-то совершенно другой, чем раньше, седой совсем, желтый, с тенями под острыми глазами, был в нескольких десятках метров от него, совершенно ошалевший от увиденного и сбитый с толку. В его руке, опущенной вдоль тела, зажат пистолет. Несколько секунд они молча пялились друг на друга, не говоря ни слова, лишь тяжело дыша и без единой мысли, а значит — со всеми сразу. А потом Стах раскрыл рот и медленно проговорил:

— Живой? Я думал, на этот раз точно подохнешь.

— П-прости, — срывающимся хриплым голосом отрывисто ответил Назар. — Не полу-чилось доставить тебе такой радости.

— И что это было?

— Увидеть тебя захотел… напоследок. Т-ты ж дядька мой. Родной челов-век.

— О как! А что ж ты дядьку в опасную минуту одного бросил-то, а? — едко спросил Шамрай-старший.

— Я не бросал. Я в-всегда… тебе помогал, — говори, говори, Назар. Что угодно говори, не молчи. Тряхни головой, авось прояснится в черепушке, и говори. Вскинул глаза на Стаха и прокричал: — Я всю жизнь тебе помогал! А ты мне сына чуть не угробил!

— Да у тебя этих сыновей, похоже, в каждой деревне, — расхохотался Станислав Янович и, наведя пистолет на Назара и не спуская с него взгляда, двинулся к саквояжу. Тот валялся в нескольких шагах, уже теперь совсем недалеко.

— Ты возненавидел меня, когда я увел у тебя из-под носа Милану? — выпалил Назар. — Или раньше?

— Да мне всегда было на тебя плевать. Ты никто, чтобы стоить ненависти. Милану — да, ненавидел. Красивая девка, с гонором, породистая, а повелась на такого, как ты. Ничего в тебе от твоих предков не было, одно имя.

— Так ты бабе мстил, а не мне?

— Не твое дело!

— И оно того стоило? А, дядя Стах? Стоило? — проорал Назар, шагнув вперед, к Шамраю, не глядя на пистолет, направленный на него. Все как в замедленной съемке. Вон — саквояж. Вон — машина. Сколько у него времени? Что он может сделать? Хватит ли духу Шамраю выстрелить?

Хватит. Хватит. Это сталью читалось в немолодых уже, но все еще ясных дядькиных глазах. Он подхватил сумку с земли и усмехнулся, глядя Назару в лицо:

— Если я о чем и жалею, так это о том, что вытаскивал тебя каждый раз. Мы бы с тобой сейчас совсем иначе говорили, отсиди ты по молодости. Поверил в себя, да, Назар?

— Я не стрелял тогда. Это был не я. Мы оба это знаем.

— Да кому какое дело, ты или нет. Это я всегда решал, что с тобой будет происходить. Это я стоял за каждым твоим поступком. И даже сейчас. Даже сегодня. Я решаю, приползешь ты к своей лярве или отстрелить тебе что-нибудь, чтоб не рыпался.

Лярве.

Перед глазами вспыхнуло. Красные языки пламени слизнули реальность, в которой у одного переломаны кости, а у другого пистолет в руке.

В мгновение, будто одним прыжком, Назар оказался возле Стаха и повалил его на землю, в грязь, смешанную с мокрым щебнем. Будто бы кречет на добычу набросился и вцепился в нее — не вырваться, что бы ни было. Это должно было закончиться. В конце концов, это должно было закончиться. Сильный удар в челюсть — Стаху. Голова того запрокинулась, но сориентироваться он успел. Извернулся, вывел лицо из-под второго удара, и долбанул Назара прямиком под ребра, и без того горевшие огнем. Назар охнул, зажмурился от боли, пронзившей его снова, и с остервенением ухватил Шамрая-старшего за шею. Тот захрипел, взвился, попытался сбросить Назар — и снова под ребра. Адски. Просто адски. Не человек — крошево.

И сквозь эту боль —