совместную позицию — и разногласия не просочились в прессу. Даже в партийных организациях о них имели туманное представление. В итоге доклад Микояна, в соответствии с договоренностями, вышел сбалансированным. Он не говорил о прекращении рыночных отношений, настаивал, что экстраординарные меры не должны превращаться в постоянные, призывал к гибкости. Многие с ним согласились. Но не Лазарь Каганович, который в то время возглавлял ЦК ВКП(б) Украины. Он, в свойственной ему наступательной, грубоватой манере, утверждал, что с кулачеством, которое не подчиняется государству, пора покончить и «чрезвычайные меры» вскоре понадобятся вновь: кулачество ведет войну против советской власти. По сути, Каганович утверждал, что сельское хозяйство должно служить пролетариату.

Все понимали, что за Кагановичем стоит группа Сталина, ее ядро, хотя он и выражает лишь крайние настроения этой группы. И Рыков, не желая встревать в публичный спор с генеральным секретарем, конечно, вышел на трибуну и в своей речи накинулся на Кагановича, который так и не понял, что «НЭП все-таки отличается чем-то от военного коммунизма!» Возможно — понимая, что у этого резкого и грубоватого партийного руководителя в любой аудитории найдется немало недоброжелателей. Рыков обвинил Лазаря Моисеевича в необоснованной апологетике любой чрезвычайщины и заметил: «Мы зашли в применении чрезвычайных мер довольно далеко и теперь можем и должны подвести итоги пройденного. Я не могу похвастаться тем, что, применяя чрезвычайные меры, мы добились большого успеха»

Рыков отметил обострение в отношениях с деревней — первое за годы НЭПа — и оценил эти катаклизмы как следствие ошибок всего руководства. Он выступал в лекторском стиле, рассказывая о разнице в экономических подходах первых послереволюционных лет и нынешнего времени, говорил, что «мужик привык к революционной законности», а тут — снова продотряды… Ссылался на решения XV съезда, в которых не говорилось о таком административном нажиме на крестьянство. Рыков отметил, что в случившемся кризисе виноваты все руководители — и потому большевики имеют право критиковать и его, Рыкова, и Бухарина, и Сталина. Если не проанализировать ошибки — кризис повторится не раз. Рыков, атакуя Кагановича, держался уверенно, даже немного снисходительно — его позиции и в партии, и в системе государственной власти позволяли избрать такой тон. И пленум выслушал председателя Совнаркома не без пиетета. К тому же Рыков явно говорил экспромтом, фехтуя с аргументами Кагановича, — и это выглядело выигрышно.

Сталин в своем выступлении мягко подправил председателя Совнаркома и заявил, «что по мере нашего продвижения вперед, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику подавления сопротивления эксплуататоров»[137]. Эта логика надолго станет определяющей в политике партии. В такой ситуации вполне оправданными выглядели чрезвычайные меры. Обстановка накалялась. Сталин прямо сказал, что в случае новых затруднений с хлебом к ним придется вернуться. Но в итоге пленум принял резолюцию, которая вряд ли не устроила Рыкова — главным провозглашалось повышение производительности труда в совхозах.

В конце июля Рыков выступил перед благодарной аудиторией — активом Московской парторганизации — и снова сетовал на ошибки по крестьянской части: «Я думал, что при помощи чрезвычайных мер мы совершенно ликвидируем кризис хлебоснабжения. Этого мы не добились. Я надеялся, что вся кампания по хлебозаготовкам пройдет при опоре на бедняка и полной устойчивости связи с середняцкими массами. И в этом отношении я тоже ошибся»[138].

И тут, когда, казалось бы, политический кризис удалось преодолеть, шаг вперед сделал Куйбышев, выступивший в Ленинграде с боевитой речью, в которой призывал к усиленной индустриализации — не считаясь с социальным напряжением. То есть — за счет села. «Не дано нам историей тише идти» — этот лозунг, брошенный Куйбышевым, потонул в овациях молодежи.

От эмоционального ответа председателю ВСНХ не удержался Бухарин. В сентябре 1928 года в «Правде» вышли его «Заметки экономиста», в которых «теоретик партии» снова выступил против дисбаланса в развитии промышленности и сельского хозяйства. Он резко критиковал применение чрезвычайных экономических мер. Сталин (теперь на сцену вышел и он!), тоже находившийся тогда в неплохой публицистической форме, ответил быстро и достаточно убедительно, обратив внимание на «эклектизм» статьи Бухарина, которая, с одной стороны, призывает к «переносу центра тяжести на производство средств производства», а с другой — «обставляет капитальное строительство и капитальные вложения такими лимитами (решительное усиление легкой индустрии, предварительное устранение дефицитности… строительной промышленности, ликвидация напряженности госбюджета и т. д., и т. п.), что так и напрашивается вывод: снизить нынешний темп развития индустрии, закрыть Днепрогэс, притушить Свирьстрой, прекратить строительство Турксиба, не начинать строительство автомобильного завода»[139]. Сталин не окончил эту статью, но её тезисы получили известность. Рыков (скорее всего — к немалому удивлению Бухарина) поддержал эту статью Сталина — действительно, логичную и боевитую. И согласился с пересмотром плана первой пятилетки в сторону его значительного повышения. Здесь можно предполагать различные мотивы. И искреннее согласие со Сталиным по большинству позиций, и нежелание портить отношения с целой группой коллег по Политбюро, и стремление более-менее спокойно сохранить власть, подстраиваясь под конъюнктуру, и продуманное лукавство — Рыков мог учитывать все. К тому же настал момент, когда ему следовало раз за разом подчеркивать свою роль в строительстве гигантов советской индустрии, чтобы не превратиться для партии в эдакого упрямого теоретика. И Рыков решился присоединиться к Сталину в критике очередной бухаринской «шалости» — вероятно, в надежде на ответную благодарность.

И Сталин, и Рыков понимали, что этот жест имеет не только экономическое, но и пропагандистское значение. Заодно на время удалось и пригасить конфликт с ВСНХ. Ведь госплановцы занялись перекраиванием плана вместе со специалистами из ведомства Куйбышева.

Если считать (подобно прокурору Андрею Вышинскому) правую оппозицию спаянной организацией с развитой иерархией и террористическими группами, то Рыков капитулировал, прекратил сопротивление, вышел из игры, перешел на сторону врага. Или, наоборот, проявил дьявольскую хитрость, перебежав на сторону противника как лазутчик, чтобы тайно действовать против Сталина. Любая трактовка в то время казалась вполне возможной. Политики после 1936 года на несколько лет вообще разучились удивляться самым невероятным комбинациям с диверсиями, двурушниками и быстрым превращением обвинителей в обвиняемых, а всеми почитаемых вождей — в презренных врагов народа. В 1928-м все воспринималось иначе, куда мягче, но тенденции уже постепенно проявлялись.

А может быть, Алексей Иванович просто стал осмотрительнее — по возрасту, который давал о себе знать. Рыков образца 1928 года шел на конфликт только в том случае, когда считал его неизбежным. Как в случае с попыткой раздуть Шахтинское дело во всесоюзное «спецеедство» (тогда все понимали, что означает этот термин — борьбу с профессионалами старой школы).