отставки (хотя и ожидаемой) в декабре 1930 года Рыков не сумел справиться с депрессией. Он осунулся, стал молчалив, слова давались ему как будто с болью. Почти месяц он существовал «между небом и землей», без должности. Это был худший «отпуск» в его жизни. А в конце января 1931-го бывшего главу правительства назначили наркомом почт и телеграфов СССР (в 1932-м его переименуют в Наркомат связи) — пост немаловажный. Но и он не вдохновлял человека, почувствовавшего вкус власти.

В первые дни 1929 года Рыков уже чувствовал себя чужим в партийной верхушке. Бухарин снова выступил в прессе с шумной статьей против сверхиндустриализации. Сторонники Сталина пошли в атаку на правых… Но, будучи ушлым политиком, Алексей Иванович старался не обращать на это внимания, тем более что за ним по-прежнему стояла почти вся исполнительная власть.

Решительный бой состоялся 30 января, на заседании Политбюро и Президиума ЦКК. В атаку пошел Орджоникидзе — партиец, который еще недавно демонстрировал почтительное отношение к Рыкову. Товарищ Серго сообщил о контактах Бухарина с Каменевым — то есть о сговоре оппозиционеров. Более того, об этих переговорах, оказывается, знали Рыков и Томский. Знали, но не информировали ЦК. Это напоминало заговор. И они не стали каяться. Бухарин обвинил своих критиков в неисполнении решений XV съезда. Рыков и Томский поддержали Бухарина, впервые выступив единым фронтом. Специальной комиссии во главе с Орджоникидзе поручили написать резолюцию, оценивающую взгляды Бухарина. Кстати, именно тогда зиновьевцы, давшие показания против Бухарина, вернулись на достаточно ответственные посты: Каменев возглавил Научно-техническое управление ВСНХ, Зиновьев стал ректором Казанского университета, Пятаков стал председателем Госбанка. В то время при выборе кандидатов на столь высокие должности партийная грамотность считалась еще важнее профессионализма. Зато сторонники правых — настоящие и мнимые — еще с лета 1928 года один за другим теряли посты. Особенно заметным стал уход Угланова из Московской партийной организации. Его перевели к Рыкову — народным комиссаром труда. Как партийный лидер он был нейтрализован.

9 февраля состоялось новое боевое заседание. Товарищ Серго снова выступил против правых. А Рыков, от имени троих, зачитал заявление, в котором они, раскритиковав экономические взгляды цековского большинства, снова посчитали необходимым подать в отставку: «Мы предпочли пожертвовать собой во имя мира в партии. Мы отказались от борьбы за то, что считали правильным». Пожалуй, это была ошибка. Многие восприняли этот ход как проявление слабости. Примерно с тех пор в политическом обиходе укрепились представления о двух типах «врагов» — очевидных троцкистах, которые более-менее открыто не принимают политику партии и государства, и «двурушниках» (очень важное слово для того времени!), которые часто произносят гладкие речи, клянутся в верности партии, занимают важные государственные посты и выглядят как «честные партийцы», а в душе отрицают революционную политику и, очень возможно, тайно борются против нее, плетут интриги за спинами товарищей. И чем чаще говорили про «двурушников», тем сильнее падала тень на «правых уклонистов».

Политбюро и Президиум ЦКК отклонили все положения «заявления троих». С материалами этого заседания ознакомили всех партийных активистов. Это было начало давно подготовленной открытой борьбы против «правого уклона». 1 апреля — и без всяких шуток — все члены ЦК и ЦКК получили письмо Политбюро, в котором Бухарина, Рыкова и Томского приравняли к «платформе Фрумкина», то есть — к правому уклону. На новом — апрельском — пленуме продолжилось избиение правых. Рыкова со товарищи уже прямо критиковали за оппортунизм. А на председателя Совнаркома накинулись Каганович и — впервые — всеобщий любимец Ворошилов. Рыков выдвинул двухлетний план выправления дисбаланса между промышленностью и сельским хозяйством — но его с гневом отмели, заклеймив «правого» в попытке противопоставить свой план пятилетке, которая уже считалась священной коровой. По поводу НЭПа шпаги с Рыковым скрестил Микоян, настаивавший на том, что за восемь лет эта политика себя изжила и государству пора переходить к более активной политике. Рыков спорил. Но… Снова проиграл по ключевому вопросу — чрезвычайных мер по хлебозаготовкам, которые предложил Каганович. На этот раз большинство поддержало Лазаря Моисеевича. Это означало поворот к политике, напоминавшей времена военного коммунизма. О НЭПе — даже в его скромном изводе — уже можно было не вспоминать.

С января по апрель Рыкову не раз приходилось защищаться от нападок, многие из которых звучали так грозно, что можно было только удивляться, что Алексей Иванович при этом остается председателем правительства и членом Политбюро. Рыкова фактически обвиняли во вредительстве, отметая все его планы. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин выступил с программной речью против «правого уклона». Политически он громил Бухарина. Рыкова и Томского Сталин критиковал за поддержку бухаринской позиции. Но Алексей Иванович удостоился и персонального отлупа — за слова, произнесенные накануне: «Рыков сказал в своей речи неправду, заявив, что генеральная линия у нас одна. Он этим хотел замаскировать свою собственную линию, отличную от линии партии, с тем, чтобы повести втихомолку подкоп против линии партии. Политика оппортунизма в том именно и состоит, чтобы замазать разногласия, затушевать действительное положение внутри партии, замаскировать свою собственную позицию и лишить партию возможности добиться полной ясности. Для чего нужна оппортунизму такая политика? Для того чтобы, прикрывшись болтовней о единстве линии, проводить на деле свою собственную линию, отличную от линии партии. В своей речи на настоящем пленуме ЦК и ЦКК Рыков встал на эту оппортунистическую точку зрения»[144]. Пожалуй, никогда прежде Сталин так резко не высказывался о председателе Совнаркома. Оппортунизм — это уже серьезное обвинение. Тем более что Сталин, как бы отвечая на ленинградский выпад Рыкова, подтвердил свой тезис жесткой формулировкой Ленина, боровшегося с оппортунизмом. С помощью Ленина Рыков отстаивал право на дискуссию в ЦК, а Сталин — право на борьбу с оппортунистами. Сталин изображал Рыкова эдаким бюрократом-эгоистом, который игнорирует коллективные решения, требующие напора и изменения политики, а критику воспринимает только в контексте личных нападок. Доля правды в этом упреке была. И значительная. Серьезно прозвучало и обвинение Рыкова в невыгодных для страны финансовых начинаниях, которые председатель Совнаркома проводит келейно, без санкции Политбюро: «Вы знаете историю с вывозом золота в Америку. Многие из вас думают, может быть, что золото было вывезено в Америку по решению Совнаркома, или ЦК, или с согласия ЦК, или с ведома ЦК. Но это неверно, товарищи. ЦК и Совнарком не имеют к этому делу никакого отношения. У нас имеется решение о том, что золото не может быть вывезено без санкции ЦК. Однако это решение было нарушено. Кто же разрешил его вывоз? Оказывается, золото было вывезено с разрешения одного из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова.

Что это, — коллегиальная работа? Второй пример. Речь идет о переговорах с