— Ну а что же мне теперь делать с тобой? — спросил я стоявшую сбоку от меня Наташу Петрову.

— Я не знаю, — ответила она мне с улыбкой, которую при других обстоятельствах я счел бы очаровательной.

Мы молча вышли на улицу. На востоке наливался силой рассвет.

— Интересно, русские обращаются с немецкими шпионами так же любезно, как обошлись с тобой мы? — спросил вдруг я.

— Я же говорила вам. Я не шпионка, я, наоборот, бегу от большевиков. Почему вы мне не верите? — воскликнула, повернувшись ко мне и сделав шаг навстречу.

Я взял ее за плечи и остановил на расстоянии вытянутых рук, а затем, пристально заглянув в ее черные глаза, с расстановкой проговорил:

— Я очень рад, девочка, что судьба избавила меня от необходимости быть твоим судьей. Но послушай моего маленького доброго совета. Возвращайся назад, но если дорожишь жизнью, то, пересекая линию фронта, держись подальше от зон боевых действий. Если доберешься до своих — можешь рассказать им, если, конечно, у тебя достанет на это смелости, о том, как мы обращались с тобой.

Наташа так и не сказала мне на это ни слова.

— Ну, давай иди, Наташа, да не забывай о том, что сказал тебе обер-лейтенант.

Она медленно пошагала вдоль дороги, ведущей к Волге, и вскоре я забыл о ней, поглощенный организацией второго перевязочного пункта для размещения всех раненых из группы Шееля, которых уже скоро должны были привезти.

Спустя четыре дня Наташа была схвачена вместе с группой русских солдат и перед лицом своих товарищей гордо признала, что является советской шпионкой. Повесили ее на ближайшем дереве.

Когда я устало зашагал в одиночестве обратно в Шитинково, грохот сражения там уже затих, и по окружавшим меня снегам начал разливаться хмурый серый свет наступающего дня. Над деревней все еще висел дым, когда я приближался к ней, и эта меланхолическая картина стала как-то незаметно наполнять меня ощущением полной безысходности. Я очень остро почувствовал, что еще немного такого уныния — и я совсем упаду духом. Навстречу мне, запряженные лошадью и сопровождаемые одним шедшим рядом с ними человеком, из Шитинково показались какие-то одинокие и исключительно печально выглядевшие на фоне серых снегов сани. Сани везли раненого. Когда солдат, правивший санями, отдав мне честь, уже хотел проехать своей дорогой мимо, я остановил его. Присмотревшись к нему, я вспомнил, что это солдат, присматривавший за лошадьми 37-го полка.

— Как там обстановка в Шитинково? — спросил я.

— Русских больше нет. Все в порядке.

— А откуда ты едешь?

— Штабсарцт Лиров поручил мне доставить этого раненого прямо до госпиталя.

— Так значит, штабсарцт Лиров в Шитинково?

— Jawohl, герр ассистензарцт. Он оказывает там помощь вашему батальону и специально выделил эти сани для транспортировки раненых.

— А кто твой раненый? — спросил я.

— Я не знаю. Он не из нашего полка.

Я обогнул сани и осторожно отогнул угол одеяла, прикрывавший лицо лежавшего в них человека.

Это было лицо Кагенека.

* * *

— Франц! — потрясенно вскрикнул я. — Франц! — позвал я еще громче и настойчивее.

Дыхание Кагенека было неровным, очень затрудненным, и он больше не мог слышать моего голоса.

Я опустился возле саней на колени и внимательно осмотрел повязку на его голове. Оказалось, что после того, первого, он получил еще одно ранение в голову. Пуля ударила ему в левый висок и, пробив голову насквозь, вышла через правый висок. Я вдруг с болью и ужасом осознал, что белая повязка, собственноручно обмотанная мной вокруг его головы, вполне могла послужить прекрасной мишенью для какого-нибудь русского во время того боя, который последовал почти сразу же за первым ранением. Его погубила или, по крайней мере, могла погубить моя же повязка. Я осторожно осмотрел раны, и все мои надежды на благополучный исход рухнули. Кагенек был ранен смертельно. И все же я продолжал цепляться за призрачную надежду на то, что может произойти какое-то чудо.

— Мы должны быстро доставить его в госпиталь, — борясь с наступавшим отчаянием, сказал я солдату. — Как можно быстрее. И как можно осторожнее… тряска ему сейчас совершенно ни к чему.

Когда я прикрывал одеялом голову Кагенека, мои руки сильно тряслись, и я совершенно ничего не мог с этим поделать. Моя психика не позволяла моему сознанию постичь во всей полноте весь трагизм случившегося. Я надеялся на лучшее, как ребенок, который бессознательно обманывает себя, хотя было совершенно очевидно, что теперь моему другу не может помочь уже ничто.

— Мы должны как можно быстрее доставить его в госпиталь! — снова повторил я.

— Да, герр ассистензарцт, я его туда и вез, — пробормотал солдат, таращась на меня с все возраставшим удивлением. «С каких это пор доктора стал извозчиками?» — ясно читалось в его глазах.

— Так поторопимся же!

— Но я могу довезти его туда и сам, герр ассистензарцт, — улыбнувшись, сказал солдат.

— Отставить пререкания! Поехали! — крикнул я, теряя терпение, и схватил лошадь под уздцы.

Мы — точнее, сани — ехали действительно очень быстро, а нам с солдатом пришлось довольно энергично шагать пешком по бокам, поскольку в санях места больше не было. В Терпилово мы заворачивать не стали, поскольку там все равно не было врача, а направились сразу же в передвижной полевой госпиталь к Шульцу, располагавшийся где-то на той стороне Волги. Пока мы шли, я не обмолвился с солдатом больше ни словом, но в моей голове постоянно прокручивались самые причудливые и фантастические варианты того, как можно спасти Кагенека: нейрохирургические операции мозга, специалисты, экстренный самолет с аэродрома в Старице…

Мы подошли к Волге и, придерживая сани и лошадь, осторожно спустились по обрывистой дороге вдоль ее крутого берега. Перебравшись по льду на другую сторону реки, мы с трудом взобрались на ее противоположный берег. И тут вдруг я осознал, насколько тщетными были все наши усилия. Я взял карточку ранения и написал на ней несколько строк для оберштабсарцта Шульца, умоляя его сделать все возможное для моего лучшего друга. Я понимал, что моя записка бессмысленна, поскольку Шульц в любом случае сделал бы все возможное, — к тому же он и сам знал Кагенека. Но я все равно привязал карточку к верхней пуговице мундира Кагенека и постоял над ним минуту-другую, вглядываясь в его лицо в последний раз. Его дыхание было глубоким и ровным, но тем не менее Россия, 3-й батальон, его боевые товарищи — все это закончилось для него теперь уже навсегда.

Сани тронулись, а я еще долго стоял, провожая их глазами, пока они не исчезли вдали, а затем повернулся и медленно поплелся через Волгу обратно в Шитинково.

Очень мало что запечатлелось в моем мозгу из этого обратного путешествия. Мне было очень не по себе. Мой отсутствовавший взгляд автоматически отмечал попадавшихся мне по дороге людей, но они меня совершенно не интересовали. Кто-то сообщил мне, что убит Петерманн, но это произвело на меня лишь какое-то мимолетное впечатление. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что все мы до последнего человека будем вскоре убиты, то я и к этому остался бы совершенно равнодушен.