Наузник отмахивался и уходил, а она забывалась тяжелым сном, но еще долго улыбалась сквозь смутную дрему. Потом настои и отвары помогли, девка пошла на поправку. Прозрачной стала, от слабости шаталась, но едва подняться смогла, потащилась в мертвецкую.

Донатос как увидел ее в своей мятой рубахе, разутую, переступающую с ноги на ногу на ледяном каменном полу, так лицом почернел:

— Ты чего тут делаешь? А ну мигом в лекарскую и лежать, пока Ихтор не отпустит! Зря на тебя травы изводили, чтобы сызнова околеть задумала? А ну бегом!

Глупая спала с лица и попятилась.

— Свет ты мой ясный, — прошептала она. — Не ругайся, не ругайся на меня, ухожу уже.

— Хлюд, проводи, — кивнул крефф одному из старших выучей. — А то грохнется где-нибудь на всходе, еще и кости переломает.

Парень понятливо кивнул и отправился следом за скаженной.

Наузник же повернулся к послушникам:

— Ну, чего по сторонам зеваете? Сюда глядите.

Так все и установилось. Светла пила отвары, а как окрепла, вновь взялась таскаться всюду за колдуном, словно привязанная. Донатос уже был близок к тому, чтобы отправить ее с глаз долой хоть во Встрешниковы Хляби, да только из-за распутицы обозы в Цитадель не приезжали. И дура-девка шмыгала по пятам за обережником и донимала заботами, пока ему это не надоело окончательно.

Крефф тогда велел молодшим послушникам обшарить всю Цитадель и набрать в лукошко старых пуговиц, обрезков ткани, треснувших бусин и перьев из сорочатника. А потом все это богатство сунул юродивой в руки:

— На вот. Сиди, забавляйся, а мне не мешай!

С тех пор так и повелось, Светла приходила в мертвецкую или в покойницкую, садилась в уголок, доставала свои нехитрые сокровища и перебирала их, что-то мурлыча под нос. Надо сказать, сделалась блаженная спокойнее и тише, перестала метаться и липнуть к колдуну со всякой ерундой. Он был рядом и лишь того, как оказалось, ей и было нужно.

Как наступили первые предзимки, и размокшую от дождей землю стало по утрам прихватывать крепким ледком, Донатос отправил старшего послушника к Нурлисе, чтобы бабка сыскала для дуры какую-никакую одежу. Старуха расщедрилась. Оторвала от сердца старый заячий полушубок, залатанную душегрейку, вязаные чулки и валяные сапожки.

Светле-то, конечно, дури хватило отмахнуться от подношений и стрекать по двору в одной рубахе да платке. Так и бегала до тех пор, покуда Донатос не увидел и за космы не поймал:

— Ты, дура бесполезная, опять слечь удумала? Гляди, отчитывать не стану, так и знай. Отдам выучам, как загнешься. Хоть какой толк от тебя будет.

— Не гневайся, радость моя, тяжело мне в нем. Душит.

— Задушит — упокою, — наузник равнодушно почесал ладонь о подбородок и подытожил: — А пока жива, будешь носить, что велено.

Девушка испуганно закивала. И колдун мигом утратил к ней интерес, развернулся да ушел в ученический зал — проверять, что там выученики творят. Опять небось, поганцы, вместо того чтобы свитки читать, мух дохлых поднять пытаются.

Спроси кто в этот миг у Донатоса, что он чувствует к придурковатой девке, он бы не задумываясь ответил — ничего. А подумав, признался б, что терпеть ее не может. Как видит, внутри все аж узлом свивается. Так бы и огрел чем. Или пинка отвесил. А уж сколько раз в припадках гнева хотел свернуть тонкую цыплячью шею — одни Хранители ведают. Но воли гневу крефф не давал. Девка-то была беззлобная. И глупая. Но доставучая-а-а…

Все в ней вызывало у обережника глухую ненависть. И взгляд переливчатых глаз, полных слепого обожания, и не сходящая с уст блаженная улыбка и навязчивое беспокойство. И, тем паче, ее вечное: "Свет ты мой ясный". Вот послал же Встрешник наказание! Оставалось только мечтать о том блаженном дне, когда в Крепость потянутся, наконец, обозы и удастся сбыть дуру с рук. А за ради этого Донатос учился терпеть. Ее терпеть. Чтобы не убить на глазах у всех. Про себя же решил: если совсем допечет, то рука не дрогнет.

***

Два дня падал снег. Не тот первый, что, ложась на чуть мерзлую землю, через пару оборотов тает, а тот, который толстым покрывалом прячет мир до весны. Через неделю, глядишь, наладят санный путь и снова потянутся в Цитадель люди. Наполнится старая крепость шумом и гомоном.

А пока царит тишина, только слышно как на ратном дворе стучат деревянные мечи, да покрикивает Ольст, гоняя своих подлетков. Донатос глубоко вдохнул морозный воздух и замер, наслаждаясь.

— Свет мой ясный!

Тьфу ты, пропасть! Обережник подавил неотвязное желание вжать голову в плечи и убежать обратно в башню.

— Чего тебе?

— Ты посмотри красота-то какая! — дурочка счастливо улыбалась и ловила покрасневшими от мороза ладонями снежинки. — А в лесу-то, поди, нынче…

— В лесу, говоришь? — ухмыльнулся колдун. — Ну да, ты ж с волками жила. Поди, заскучала, хочешь родню навестить?

— Ты гулять меня никак зовешь? — всплеснула руками скаженная.

Обережник смерил ее тяжелым взглядом и кивнул.

— Ой, — засмеялась девка. — Ты погоди, погоди, родненький, я мигом соберусь!

Светла крутанулась волчком и со всех ног бросилась в крепость.

"Вот и случай, — мрачно думал Донатос, меряя шагами двор. — Заведу ее в лес и там оставлю. Надоела. А Нэду скажу — потерялась да не нашлась. Убежала. Что там у дур в голове — поди разберись".

— Пойду, погляжу, нет ли следов окрест, — буркнул крефф подошедшему Русте.

Тот пожал плечами, мол, ступай, коли охота.

— Свет ты мой ясный, заждался, поди? — к стоящим мужчинам подбежала блаженная.

Увидев ее, Руста громко захохотал и согнулся пополам. Его трясло и шатало, а глаза слезились от смеха. Лекарь не без труда совладал с собой и сквозь одышку вымолвил:

— Эк, она для тебя принарядилась. Как бы все вороны от смеха с веток не попадали.

Донатос с тоской оглядел улыбающуюся дуреху. Она и вправду разоделась. Поверх тулупчика накинула залатанный платок, вместо опояска стянула стан полоской холстины, на концы которой привязала обломок расписной деревянной