десять тезисов о политике. Таким образом, их слышат (если не принимают меры). Аналогично, Хартман, Мотен и Янси доказывают, что черные тела невозможно увидеть, делая их видимыми в своей прозе. Точно так же Гаятри Спивак утверждает, что подчиненный не может говорить в принципе, говоря за подчиненного. В общем, аргументы о невозможности сопереживания обычно опираются на апелляцию к эмпатической способности своих читателей. Они работают постольку, поскольку могут передать страдания тех, кто исторически не получал эмпатии. Вся эта литература предполагает эмпатию, даже если она ее отрицает. Все это означает, что критики правы и даже праведны, указывая нам на те места, где субъективность отрицается, а голоса замалчиваются. Но они преувеличивают, когда говорят, что сострадание или плюралистическая солидарность невозможны.

Еще один момент, который я хочу отметить, прежде чем двигаться дальше, заключается в том, что (вопреки Платону) сходство не порождает дружбу. Действительно, я уже написал два монографа, в которых привожу доказательства того, что самая сильная враждебность часто направлена на близкого, а не на истинно другого. Конечно, люди могут быть черствыми и равнодушными к нуждам тех, кого они воспринимают как радикально других. Многие трагедии стали результатом отношения к другим людям как к нелюдям или игнорирования способности других живых существ страдать. Но, как утверждает Говард Адельман, "геноцид всегда и только совершается против близкого другого". Хотя утверждение Адельмана, возможно, преувеличено, нацисты, например, часто рассматривали более ассимилированных немецких евреев как более угрожающих и более опасных, чем их неассимилированные сверстники. Проблема заключалась не в радикальной несхожести или фундаментальном непонимании, а в ненависти, направленной на близких людей, и в предполагаемой конкуренции за якобы схожие желания.

Более того, как отмечают историки Германии, такие архитекторы Холокоста, как Гиммлер и Рудольф Хёсс, регулярно "подчеркивали, что уничтожение человеческих жизней - неприятная задача, которая противоречит их "гуманным" инстинктам. Но... неприятные действия были необходимы, и [именно] воля к их осуществлению вопреки чувству человеческой симпатии" сделала геноцид возможным. Перефразируя, можно сказать, что нацисты смогли совершить ужасающие зверства отчасти потому, что они смогли убедить себя преодолеть врожденное чувство сочувствия к своим жертвам. Аналогичные аргументы приводились и в отношении геноцида в Руанде. По крайней мере, трагическая история геноцидов, преследований за колдовство, процессов над ересями и гражданских войн демонстрирует, как быстро и жестоко люди могут ополчиться на своих соседей. Можно привести множество примеров, когда жертвы были видны и их страдания были зафиксированы, но их преследования, тем не менее, продолжались.

При этом, хотя сострадание не является чем-то невозможным, оно может быть очень трудным.

На личном уровне, как человек, который на собственном опыте испытал расистское физическое насилие, я знаю, что одна из самых трудных форм сострадания, которую можно мобилизовать, - это сострадание к тем, кто причинил нам вред. Сострадание - это не то же самое, что прощение. Сострадать угнетателю - это не значит игнорировать угнетение или даже не прилагать усилий для его преодоления; скорее, это значит признать, что угнетение берет начало в поврежденных состояниях сознания, таких как жадность, ненависть и невежество. Сострадание в этом контексте означает работу по преодолению системной несправедливости без ненависти к людям; оно означает работу по просвещению невежественных и поиску примирения. Мы можем ненавидеть расизм, но не расистов, над воспитанием и преобразованием которых мы должны работать. Это более трудный путь, чем простое отвращение к своим угнетателям и их отторжение. Поэтому мы должны брать пример с таких деятелей, как Нельсон Мандела, который сказал: "Наше человеческое сострадание связывает нас друг с другом - не в жалости или покровительстве, а как людей, которые научились превращать наши общие страдания в надежду на будущее". Более того, по причинам, указанным выше, я считаю, что нам необходимо сострадание не только к нашим собратьям, но и ко всем живым существам. Нам необходимо осознать, насколько сильно ординарная деятельность опирается на деградацию окружающей среды, а также на эксплуатацию и жестокость по отношению к нашим собратьям - нечеловеческим животным.

Наконец, чтобы не стать патерналистскими или покровительственными, нам нужно объединить Революционное счастье с Зететизмом или смиренным знанием, о котором я говорил в главе 6. Частью "философии как мета-ноэтики" Танабэ Хадзимэ была этическая приверженность конечности, которую он называл "великим состраданием" через "великое отрицание" (daihi daihi 大否大悲). Он утверждал, что признание того, что все мы ограничены, повреждены и достойны порицания, позволяет нам соединиться с конечностью других. Проблема не в том, что мы осуждаем других, а в том, что мы не осуждаем себя и, таким образом, морализируем без смирения. Мы все "проблематичны". Природа конечных существ - ошибаться. Поэтому мы должны исходить из взаимного признания наших слишком человеческих недостатков и промахов. Именно наши общие слабости служат источником нашего взаимного сострадания. Нас объединяют наши общие недостатки и общие страдания. Кто-то страдает больше, кто-то меньше; кто-то больше или меньше поврежден; и мы могли бы спорить о том, кому хуже или кто больше страдает, до самой смерти. Но все люди несовершенны и все страдают. Частично мы достигаем сострадания, признавая свои собственные ограничения и страдания и исходя из этого откликаясь на страдания других. Это взаимное признание, утверждает Танабэ, позволяет нам вместе работать над созданием лучшего мира.

Нет более фундаментальной задачи. Как выразился Корнел Уэст в памятной фразе Теодора Адорно: "Поиск истины, поиск добра, поиск прекрасного - все это требует от нас позволить страданию говорить".

Заключение

В целом я использовал эту главу как способ начать предварительную переоценку роли ценностей в гуманитарных науках. Самый прямой вывод из нее заключается в том, что призыв изгнать ценности из наших исследований ошибочен. Ни подчеркивание дихотомии "факт-ценность", ни акцент на этическом релятивизме на самом деле не избавляют от ценностей. Например, даже призыв исключить теологию из религиоведения сам по себе опирается на ценности - такие, как секуляризм или лаицизм. Но я хочу еще раз подчеркнуть, что эта проблема не является исключительной для религиоведения. Она отражает в микрокосмосе проблемы с социальными науками, якобы свободными от ценностей. Большинство исследований опираются на эпистемические ценности или глубокие этические концепции. Поэтому призыв к свободе ценностей не может быть оправданным.

Это не обязательно должно быть угрозой для "объективности", как кажется. Мне кажется, что "объективность" - это бесполезный термин, в котором слишком много призрачных противопоставлений. Как отмечают некоторые теоретики, "объективность" имеет очень разные смыслы, в том числе: беспристрастность или отсутствие личных привязанностей; бессубъектность; направленность на получение достоверных доказательств. Полное отсутствие личных привязанностей может быть несовместимо с ценностями (эпистемическими и иными), но ценности не